Герда Янихен, урождённая Гесснер

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. Часть 4.

Очень скоро в квартиру фрау Даслер въехала русская семья. Это была пожилая пара с двумя детьми и коровой. Поскольку хлева при доме не было, то на ночь корову размещали на лестничной клетке. Если мы хотели утром выйти из дома, то вынуждены были перепрыгивать через коровьи лепёшки и лужи мочи. Наша квартира на втором этаже и вообще весь дом вскоре благоухали подобно настоящему коровнику. Ночью животное чесалось о лестничные перила. Должно быть оно страдало чесоткой, так как местами у него на шкуре шерсть попросту отсутствовала.

Русские дети одевались беднее наших. Они непрестанно чесались, а их запястья были перевязаны. Ежедневно русская женщина сидела перед домом на каменных ступенях и укачивала своих детей. Не прошло много времени и мы тоже начали постоянно чесаться. Наши запястья покраснели и растрескались. Они непрерывно чесались, а ещё сильнее зуд был на лопатках. Русский врач выписал мне рецепт и отправил за мазью в лазарет. Там мне сказали, что для того, чтобы сделать такую мазь, мне нужно принести топлёное масло. Вот где мне было взять его, когда даже для еды у нас почти не было и обычного жира?

Последующие дни превратились для нас в сущий ад. Я с ужасом обнаружила, что у моих детей завелись вши. Хотя мы и старались держать их подальше от русских детей, должно быть они вместе играли, когда мы этого не видели. Мы проверили свои волосы и обнаружили, что также заражены паразитами. Пришлось натирать головы бензином и обвязывать их платками, хотя уснуть при столь резком запахе было почти невозможно. Но благодаря этому мы, по крайней мере, избавились от вшей. Однако у меня всё ещё не было топлёного масла для мази. На базаре его не продавали. В конце концов, за бешеные деньги я приобрела кусок масла и протопила его. После этого я отправилась в лазарет и мне там сделали мазь, которой, как я обнаружила, на всех не хватило. Пришлось ещё дважды покупать масло и делать из него мазь, пока мы все, наконец, не излечились от этой неприятной болезни.

Однажды к нам пришли трое русских, претендовавших на нашу квартиру, и нам пришлось в течение двух часов освободить её. Для нас нигде не было прибежища. Все дома уже были заняты, а дом Тура был разрушен бомбами. Наконец мы нашли себе две большие комнаты в подвале почты, которые нам показались подходящими для временного жилья. Всё что мы смогли унести, мы перенесли туда. Русские настояли на том, что мебель должна остаться на месте. Что нам было теперь делать? В отчаянии было выплакано много слёз. После долгих просьб и уговоров нам всё же разрешили взять с собой кровати для детей.

Подвал, наш новый дом, был завален фекалиями, выгребать которые было преотвратительным занятием. Там обитали лягушки и множество других мелких животных. Мы с сестрой трудились как каторжные, но к вечеру у нас хотя бы была крыша над головой. Расчищенный пол мы усыпали песком и кирпичной крошкой. Позднее днём пришёл наш русский друг и забрал мебель, которую мы оставили в квартире. Между ним и его соотечественниками разгорелся ожесточённый спор, и дело почти дошло до драки. Когда же у нас стало довольно чисто, мы были рады, что покинули прежний «коровник». На новом месте у нас были две большие и теперь уже относительно уютные комнаты.

Но через несколько дней хлынул дождь. Над потолком нашего подвала лежала куча руин, а выше них лишь открытое небо. Когда снаружи дождь прекратился и наконец засияло солнце, у нас в подвале всё ещё продолжала литься вода. Мы были в растерянности. Однако затем мы нашли кусок гофрированного железа. Мы закрепили его на четырёх перекладинах над кроватями, а в центре комнаты натянули брезент от найденной палатки. Время от времени приходилось использовать метлу, чтобы приподнимать брезент и накопившаяся в нём вода стекала в ванну. Позднее мы попытались покрыть подвальный потолок гофрированным железом и кусками рубероида. Тем не менее, когда шёл сильный дождь, всё это оказывалось бесполезным. Если дождь был продолжительный, то мы не могли ни стирать, ни гладить, ни готовить. В своей домашней матерчатой обуви мы едва ли могли выйти на улицу. Всё тут же намокало, а мебель покрылась плесенью.

В нашем подвале не было ни плиты, ни печки. Поначалу мы готовили еду и стирали бельё для заказчиков на улице. Посреди руин почты стоял чудом уцелевший камин, чьё основание находилось в нашем подвале. Из кирпичей и глины я соорудила примитивную печь. Плиты и решётки для неё можно было отыскать в любом разрушенном строении. Учитывая тот факт, что я не имела и понятия о конструкции печи и строила её по своему усмотрению, я сильно удивилась, когда она заработала. Благодаря ей мы прогрели наш подвал, и вскоре он стал сухим. Более того, моя печка даже прославилась, и поскольку в большинстве домов печи и плиты были разрушены, я занялась их восстановлением для многих русских семей. Впрочем, вскоре мои руки настолько ослабли, что я даже не могла ухватить ими кирпич.

В один прекрасный день танковая часть покинула Турнирное поле Инстербурга. Там стояло шесть огромных палаток. Поле, с некогда замечательными спортивными сооружениями, было полностью опустошено. На протяжении нескольких недель русские ездили там на своих танках по препятствиям для всадников, вдоль и поперёк изрезав его метровыми траншеями. Место, хранившее столько воспоминаний, стало просто неузнаваемо. Теперь оно превратилось в одно сплошное вспаханное поле.

Трибуны ипподрома были превращены в пекарню, на которой трудились немецкие военнопленные. Благодаря своей работе в качестве портной для служащих танкового подразделения, я познакомилась и с некоторыми тамошними немецкими пленными. Они знали о нашем бедственном положении и пытались чем-нибудь нас поддержать. С этой целью они составили план, чтобы вынести за пределы своей, окружённой колючей проволокой и заборами, рабочей зоны хлеб и муку. Каждый четверг двое немцев под охраной вывозили с территории пекарни мусор и отходы. В результате за забором скопилась большая мусорная куча. Там, у железнодорожной насыпи, с 9 до 10 часов утра я должна была прятаться в кустах и ждать их. Чтобы мы не разминулись, я расстилала перед своим укрытием белую тряпку. В отходах, которые они вываливали из повозки также находились и помеченные для нас коробки с хлебом и мукой. Как-то в одной из таких коробок я обнаружила записку, в которой было написано, что в следующий раз я должна была захватить с собой мешок. Хотя я и не знала, каким образом мне его передать, я прихватила его с собой. Когда подъехала телега, один из заключённых спрыгнул с неё и сделал вид, что отошёл в кусты по своим интимным делам. Он торопливо попросил дать ему мешок, снял обувь, встал в мешок, развязал две верёвки вокруг своих лодыжек, и позволил муке, спрятанной между двумя его кальсонами, высыпаться в него. Образовалось удивительно большое количество. После этого немец поспешил вслед за удаляющейся телегой.

В другой раз я нашла записку, где содержалось описание остова старого автомобиля, из которого я с наступлением темноты должна была забрать спрятанный там хлеб.

Вскоре у наших заключённых появился русский союзник в пекарне, для которого мы должны были продавать хлеб. Контрабанда теперь уже не казалась чем-то страшным. Несмотря на то, что у нас всегда при этом начинало учащённо биться сердце, и мы чувствовали себя виноватыми, но как иначе прокормить шесть голодных ртов мы не знали. Таким образом, мы с сестрой как-то вечером отправились к трибунам и засели в кустах у железнодорожной насыпи, пока русский не подал нам знак кашлем. Мы тоже откашлялись в ответ, после чего через забор из колючей проволоки к нам перелетел мешок с восемью-десятью буханками. Отдельные ломти были для нас, а целые буханки мы продавали русским. Вырученные от продажи деньги мы отдавали нашему подельнику, как и опустевший мешок.

Часто хлеб был ещё тёплым и соблазнительно благоухал. Мы тащили этот мешок вверх по длинной лестнице загородного ресторана Люксенберг, а затем, чуть перекусив, отдыхали в его развалинах. В эти минуты мы размышляли над тем, доживём ли мы до того времени, когда сможем вдоволь насытиться обычным хлебом? Мы бы легко могли при этом отказаться от всяких там тортов и пирожных. Некоторое время нас, таким образом, снабжали хлебом, но затем русские сменили посты, а наших пленных отправили в Россию. Этот источник пропитания иссяк, но наш друг позаботился о том, чтобы у нас была работа. Он постоянно присылал ко мне своих товарищей, которым нужно было перешить форму. В свою очередь я продолжала ходить в Ангерлинде, чтобы воспользоваться швейной машинкой моих тётушек. Там тоже всех военнопленных свезли в общий лагерь в Георгенбурге, для дальнейшей отправки в Россию. На рабочих местах их сменили русские переселенцы.

Кирха Шприндта была превращена в лесопилку. На ней работали шесть пленных немцев, которых охраняли четыре вооружённых русских охранника. По окончании рабочей смены немцев отпускали. Каждому разрешалось идти куда ему вздумается и они использовали это время для дополнительного заработка. Мы познакомились, и вскоре объединили наши усилия. Мы обстирывали своих соотечественников и их надзирателей. Нам было удобнее делать это прямо в котельной кирхи, так как там было много горячей воды, да и бельё в котельной высыхало в кратчайшие сроки. В качестве награды за свою работу мы получали дрова и уголь. Горючее для нас было столь же необходимой вещью, как еда и питьё. В округе все деревья были уже срублены, за исключением нескольких фруктовых деревьев, чьи плоды собирали прямо вместе с ветвями на которых они росли. Все сады заросли бурьяном и представляли собой унылое зрелище. Из зарослей сорняков, словно указующие в небо костлявые персты, торчали деревья с поломанными кронами и редкими ветвями.

Деревянные заборы и изгороди русские поломали и сожгли. Вы едва ли узнали бы наш прекрасный Шприндт, где каждый меленький домик являлся настоящим украшением, в окружении красивых и ухоженных садов.

Вокруг кирхи возвышались высокие горы брёвен, которые в нефе превращались в доски.

С одним из работавших там военнопленных я после работы ходила белить квартиры. Время от времени у нас было много заказов. По желанию заказчика мы даже рисовали на стенах вишни и тюльпаны. Получаемые за эту работу продукты мой напарник обычно оставлял мне. Как-то в день стирки в кирхе наши пленные попросили меня испечь пирог. Они собрали для этого всё масло и сахар, что сумели скопить, а также и всё остальное, что требовалось для выпечки. Пирог я запекала в печи кирхи. Я немного волновалась, поскольку не была уверенна в результате. Примерно через час всё было готово. Пирог был прекрасен и пах так, что все остались довольны. На следующий вечер Ганс В., один из заключённых, пришёл к нам домой с этим пирогом, букетом полевых цветов и искусно оформленной самодельной открыткой, чтобы поздравить меня от имени всех наших товарищей с моим днём рождения. В обстановке нашей полной нищеты такой сюрприз был для меня дороже всего на свете. Я была растрогана до слёз. Я и не знала, что испечённый мной пирог для меня же и предназначался. Должна заметить, что мы до сих пор общаемся с этим уже бывшим военнопленным Гансом Велингом.

Внезапно почти всю нашу семью сразила малярия. Бабушка, мама, сестра с ребёнком и моя младшая дочь страдали от озноба и приступов лихорадки. У меня наступил тяжелейший период, состоявший из сплошных бессонных ночей. Я не только вела ежедневную борьбу за насущный хлеб, но и нашла русского врача, на которого стала работать, чтобы получать лекарства для своих больных.

Бабушка так и не пережила этой болезни. С разрешения четырёх русских охранников, которые, как я уже писала, присматривали за лесопилкой в кирхе, наши военнопленные сколотили для неё гроб. Из еловых веток и полевых цветов я связала венок, а дядя Отто сделал деревянный крест. Шесть наших соотечественников с лесопилки перенесли тело моей бабушки на кладбище. У каждого в нашем маленьком траурном шествии нашлась книга церковных гимнов, из которых мы исполнили несколько песен. Так мы попрощались с нашей бабушкой.

На первом этаже школы Герберта Норкуса в Шприндте открыли продуктовый магазин, но его ассортимент оставлял желать лучшего. С 5 утра перед ним выстаивалась длиннющая очередь из желающих хоть что-нибудь купить. Перечень продуктов менялся практически ежедневно. В один день было пшено, на следующий мука, затем сахар, крупа и так далее. В руки отпускали только по полкилограмма. Половина ждущих в очереди уходила ни с чем, потому как в течение буквально пары часов магазин распродавал свой скудный запас. Что-то купить получалось только у тех, кто приходил сильно загодя. Данная торговая точка работала нерегулярно и столь же нерегулярной были и поставки в неё.

В городе также появлялись различные продуктовые магазины, чьи витрины — как ещё старые, так уже и новые — украшались макетами колбас и ветчины. И повсюду стояли страшно длинные очереди.

Гражданским русским было ещё хуже чем нам. Их отправили в Восточную Пруссию, дали пустующие квартиры, несколько мешков овса и немецкую корову. И практически у всех было по несколько детей. То тут, то там бегали куры, с которыми они делили своё жильё. Они не могли оставить скотину без наблюдения, потому что среди них процветало воровство. К этому их подталкивала невообразимая нищета. Их дети бегали полуголыми. Ночью их укрывали грязной родительской одеждой, когда те вечером снимали её.

Они вполне довольствовались хлебом, молоком, да чаем. Им не приходило в голову или они были не в состоянии зарабатывать так, как это делали мы. Они были счастливы, когда мы покупали у них молоко. Однако делали мы это только когда находились на лугу во время доения. Впрочем, со временем мы нашли опрятную русскую женщину, которая ежедневно по утрам приносила нам молоко прямо домой.

Нашу работу теперь оплачивали деньгами, и мы сами могли назначать за неё цену. Не всегда нам платили озвученную стоимость, но, тем не менее, мы в сложившихся обстоятельствах жили вполне себе хорошо.

Однажды вечером я решила отправиться с нашим другом в Тильзит, чтобы утром подешевле отовариться на тамошнем литовском базаре. На железнодорожном вокзале Инстербурга мы прождали почти три часа, прежде чем прибыл поезд в Тильзит. Никакого зала ожидания там уже не было. Все люди сидели либо прямо на полу, либо на своём багаже. В таком скоплении нужно было смотреть в оба, чтобы ничего не украли. Повсюду сновали подростки-воришки. Наш друг для этой поездки надел гражданский костюм, так ему нельзя было ходить вместе с немцами по форме.

В Тильзите мы оказались незадолго до полуночи. Около моста королевы Луизы мы нашли кофейню, где и остановились до трёх часов утра. Живую музыку там обеспечивал русский дуэт, и мы даже немного потанцевали. Когда же музыканты заметили, что мы разговариваем по-немецки, то заиграли немецкие хиты. Лучше всего у них вышла «Rosamunde». Скоро к нашему столику подсело ещё несколько человек. Наш друг также притворился немцем, и некоторые удивлялись, откуда он столько знает о России и так хорошо говорит по-русски. Он сказал им, что некоторое время учился в Москве. Они охотно в это поверили, и все вокруг были добры к нам. В три часа утра заведение закрыли. Нам пришлось прождать ещё два часа, прежде чем заработал рынок. Там мы купили сыр, творог, мёд, масло, муку, свежую рыбу и картофель. Немецкие ребятишки зарабатывали себе мелочь, помогая покупателям доставлять их покупки на ручных тележках прямо на вокзал.

Мы бы рады были почаще ездить в Тильзит, так как литовцы продавали свои товары дешевле, да и выбор там был посолиднее. Однако путешествие туда было весьма проблематичным. Поезда ходили без расписания, да и бессонная ночь не прибавляла оптимизма. Ждать в кафе было слишком долго, а ночевать в палатке опасно. Как я уже говорила, там водилось слишком много всяких негодяев. Они ловко прорезали ножами и бритвами карманы пальто или сумок, вытаскивая из них содержимое. Они хорошо знали своё дело. Как правило, участвовало в этом два подростка. Один из них отвлекал жертву разговором, а другой воровал. Лучше всего деньги и документы было хранить в нагрудном кармане. Но ночью и это было бесполезно, и людей часто обирали просто до нитки.

В октябре 1948 года был составлен эшелон, вместе с которым около 3000 немцев из Инстербурга и его окрестностей должны были покинуть свою родину. Мы были рады, что наконец все наши страдания оставались позади, но в то же самое время нам было невыразимо грустно от того, что мы покидаем наш родной и любимый дом. Со смешанными чувствами мы стали готовиться к путешествию. Свои пожитки мы упаковали в деревянный чемодан, на который обменяли всю свою домашнюю обстановку.

Наш друг порекомендовал хранить некоторые из наших вещей в маленьком тазике, в котором мы также могли купать и мыть наших детей в дороге. Также он посоветовал взять с собой кастрюлю, в которую мы должны были положить масло для готовки в пути. Вначале я удивилась, а затем рассмеялась, сказав, что у него, должно быть, мало опыта поездки в поездах. «Как можно готовить в поезде?», спросила я. Но его объяснения показались мне разумными. Поездки на русских поездах, вероятно, были чем-то совершенно иным, нежели у нас. Если поезд останавливался на маршруте дольше положенного, что по его опыту происходило довольно часто, то из локомотива можно было взять горячей воды, соорудить небольшое и обложенное камнями кострище, и на скорую руку приготовить горячий обед. Мы с благодарностью приняли его рекомендации и позднее не раз их вспоминали.

И вот наступил день прощания. Утро выдалось пасмурным и туманным. Наш путь из Шприндта до железнодорожного вокзала был долгим и трудным. Мы усердно тащили свой багаж, который сам по себе абсолютно ничего не стоил, и старались ничего не растерять. Слишком часто оглядывались по сторонам. В голову непрестанно лезли мысли о том, что вот этот дом или улицу ты видишь в последний раз. На сердце стало невыносимо тяжело. Даже надежда на лучшее будущее не облегчила нам уход.

Рядом с железнодорожным вокзалом была расчищена обнесённая дощатым забором площадка, на которой собрали всех предназначенных для депортации немцев. Большинство составляли женщины и дети, среди которых было только несколько пожилых мужчин. То была печальная картина. Бедные и плохо одетые люди, полуголодные дети с осунувшимися лицами, на которых лежала печать страдания. Повсюду можно было видеть сидящие на корточках или на собственных немногочисленных вещах, упакованных в мешки, призрачные фигуры. Нам пришлось прождать полдня, прежде чем нас подвели к товарному составу.

В тесных переполненных вагонах все пытались найти себе свободное место. Из-за этого возникали споры. Так или иначе, но всё равно сидеть приходилось прямо на полу. Прошло несколько часов, прежде чем двери вагонов были закрыты. В образовавшемся полумраке можно было различить только отдельные лица. Для исправления естественных нужд было предусмотрено только старое металлическое ведро. Такое положение было крайне неловким для всех, но приходилось мириться.

Наконец поезд тронулся. В этот момент пришло осознание всеобщего горя. Послышались плач и рыдания. Мне никогда не забыть эту боль расставания с домом. Через щёлочку в двери я наблюдала как наш любимый Инстербург постепенно уплывал за горизонт. Мне кажется, что среди всех наших злоключений, это был самый грустный момент. Лишь теперь мы поняли, что вместе с родным городом потеряли последнее, что у нас было.

Наш поезд остановился в Кёнигсберге. Всех обязали выйти и перенести свой багаж в большой зал вокзала, где проводился осмотр вещей. Было сказано, что ни у кого не должно быть рублей, драгоценностей, газет, табака и сигарет. Всякий, кто владел ими, должен был их сдать, или они будут отобраны у них силой.

Ещё в Шприндте русский офицер передал мне пакет, который я должна была отправить из Германии немецкой семье, вместе с которой он жил в городе Бург, около Магдебурга, два года тому назад. В этом пакете помимо всего находились вещи, которые были запрещены к вывозу. На пункте контроля, когда проверяли мой багаж, я боялась худшего. Пока один офицер проверял мои документы, другой положил на длинный стол мой чемодан и рядом посадил детей. Он внимательно осмотрел их одежду. Они были одеты в пальто, которое я сшила из старого шерстяного одеяла, с самодельными картонными и обшитыми тканью пуговицами. Именно эти пуговицы и вызвали у него наибольшее подозрение. Вероятно, он полагал, что в них было зашито что-то запрещённое. Он спросил мою дочь, показывая при этом на одну из пуговиц: «Что это?» Она быстро ответила: «Пуговица, ты разве не знаешь?» Офицер лишь усмехнулся столь дерзкому ответу. Затем он полез в карман её пальто, в которое я положила пачку сигарет. Русский спросил мою дочь: «Ты куришь?». А она и говорит: «Я нет. Только моя мама!» Видимо ему понравилось, что дети отвечали по-русски без заминки, и он ещё некоторое время с ними поболтал. Когда же он вынул из таза кастрюлю и захотел проколоть содержимое тонкой длинной иглой, то моя дочь положила на неё руки и заявила: «Не делайте этого, иначе мы не сможем есть это масло». Он спросил, что может мама спрятала под маслом драгоценности? «Нет», ответила дочь, «у нас ничего подобного больше нет. Плохие русские отняли их у нас!» Этот откровенный ответ его явно смутил. Он чуть приоткрыл наш деревянный чемодан, после чего тут же закрыл, особо не всматриваясь. Доброжелательно, почти сердечно, он попрощался с детьми и отпустил нас. Таким образом, мне удалось почти всё сохранить, включая посылку для немецкой семьи в Бурге, которую я позднее ей переслала. Отобрали только сигарную коробку с солдатскими жетонами, которые мы собрал в лесах вокруг Каралене. Я очень опечалилась этим фактом. Надо было упаковать её в деревянный чемодан. Возможно, что эти жетоны прояснили бы судьбы некоторых из наших солдат, которые до сих пор числятся пропавшими без вести.

На другой платформе нас уже ждал пассажирский поезд, в который могли сесть все, кто прошёл досмотр. Ещё до наступления темноты он отправился в путь. Из Кёнигсберга мы поехали в сторону Мазурского края, находившегося уже под польским контролем. На границе все сошли с поезда и выстроились перед вагонами, после чего польские офицеры проверили наши документы. Затем польские солдаты обыскали поезд. Весь багаж был перевёрнут и разбросан. Мы так и не узнали, что они искали. Грубо и с криками нас загнали обратно в вагоны. Двери снаружи опломбировали. Поезд шёл два дня, но уехали мы недалеко, вернувшись на ту же самую станцию. Припасённая вода подходила к концу. В запертых вагонах стояла такая невыносимая жара, что всех мучила страшная жажда. Несмотря на то, что стоял октябрь месяц, погода стояла по-настоящему летняя. Окна были заклеены снаружи и их невозможно было открыть.
Однако на вокзале в Алленштайне нам всё же принесли воды. Мы стали кричать и стучать в окна и отчаянно просили пить. Работавшие там поляки лишь злорадно ухмылялись. Мы не понимали того, что они нам говорили. Они стали окатывать вагоны из брандспойтов, ругаться и угрожать нам кулаками. Нам стало понятно, что наша жажда вызывала у них садистское удовольствие. Поэтому дальше мы поехали без капли воды. Нас поразило, что поля в Мазурском крае обрабатывались, чего не наблюдалось в оккупированной русскими части Восточной Пруссии. Мы провели ещё один день в пути. Кто-то заболел, у кого-то прямо в поезде рождались дети, а кто-то и вовсе умирал.

И вот мы пересекли польскую границу. Были распечатаны и открыты двери. Мы снова очутились на немецкой земле! Больным тут же был оказан необходимый уход, а некоторых сразу отправляли по больницам. Вместе с остальными пассажирами мы ринулись наружу, чтобы набрать воды из локомотива.
Поблизости располагалось несколько усадеб. Наши попутчики побежали туда с кувшинами и вёдрами. Возле водяной колонки образовалась настоящая давка. Люди вырывали друг у друга из рук сосуды с драгоценной водой. Из дома вышел хозяин усадьбы и стал громко ругаться, поскольку в своём стремлении утолить жажду несчастные сметали всё на своём пути.

Локомотив подал сигнал, и все бросились обратно. С открытыми дверьми и окнами ехать стало легче. Как известно, нужда и нищета создают специфический аромат, сопровождавший нас на всём пути следования. На одной из станций нас всех обсыпали белым порошком от вшей. Пахло от него дурно, но всё же это было лучше, чем страдать от паразитов. Затем мы вспомнили о нашем русском друге, так как нам сильно пригодился его совет относительно пользы кастрюли. Взяв из локомотива горячей воды, мы смогли приготовить себе суп. Такая процедура повторялась раз за разом.

Из-за долгого сидения в вагонах почти у всех распухли ноги, и мы просто мечтали как следует их вытянуть. Ночью мы освобождали скамьи, чтобы соорудить на них спальное место для детей, а сами садились рядом с багажом на пол и следили, чтобы они не свалились оттуда.

Чем дольше длилась наша поездка, тем больше мы испытывали страданий. Больных уносили, и случалось так, что матерям приходилось оставлять своих детей.

Каждый из нас жил чем мог. Во время остановок мы старались что-нибудь поесть, но уже на следующий день запас иссяк. Однажды во время одной из таких остановок, те кто был помоложе забрались в сады, росшие возле железнодорожной станции и украли всё, что там росло — капусту, свеклу, фрукты и прочее.

Спустя десять дней мы прибыли в Берлин. На платформе берлинцы интересовались у нас, откуда мы прибыли. Некоторые были особенно недружелюбны и спрашивали, чего нам тут надо и не хотим ли мы съесть их последний хлеб. Наша радость от того, что мы, наконец, добрались до нашей цели, захлебнулась в зародыше. Они видели в нас захватчиков и их слова очень больно нас ранили.

Сотрудники Красного Креста напоили нас горячим солодовым кофе. Всякий, кто надеялся, что нам дадут ещё и кусок хлеба, ошибался. Нас отвезли в карантинный лагерь возле Кюхензее, где мы пробыли 14 дней.

С нами всё ещё была старая матушка (Бёкель) из Каралене. Её сын жил в советской зоне оккупации и получив известие, приехал за ней. Это было весьма трогательное воссоединение.

Нас же приютила невестка, поскольку мой брат всё ещё находился в русском плену. Одна из моих сестёр жила со своей свекровью в Брюке, о чём мы узнали ещё в Восточной Пруссии, и нас тоже ждало счастливое воссоединение. Нашему русскому другу мы перед отъездом оставили её адрес и он написал в Брюке, интересуясь нашим местонахождением.

Лишь в 1971 году, то есть спустя 23 года, я неожиданно получила от него письмо. Он писал из Инстербурга и сообщал о том, что продолжает там жить и работать. Он также написал, что построил себе дом на месте разрушенного, рядом с нашим прежним жилищем на Пульверштрассе, и регулярно наведывается в мой бывший сад за яблоками. В письме он прислал мне несколько цветов из этого сада. И теперь я смотрю на них как на самое настоящее чудо.

Эта часть завершает рассказ фрау Янихен о времени скитаний и жизни при советской власти в нашем родном доме, а также о печальной депортации на Запад.

Перевод:  Евгений Стюарт

* Квадратными скобками [***] помечены примечания переводчика

Источник: Insterburger brief № 9/10, 11/12  1974; 1/2, 3/4, 5/6, 7/8, 9/10, 11/12  1975; 1/2, 3/4  1976.

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 1.

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 2.

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 3

Герда Янихен, урождённая Гесснер

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. Часть 3.

Однажды пришёл некий майор с какими-то солдатами. Они хотели, чтобы мы приготовили для них горячий обед. Майор говорил по-немецки и спросил нас, хотим ли мы работать в его подразделении, так как они будут возрождать сельское хозяйство в Повелишкене <этот населённый пункт сейчас не существует. — admin>. Он пообещал нам ежедневное питание и жильё. От него мы также узнали, что большинство его солдат находились в немецком плену, а потому знали немецкий язык. Из-за этого плена советское правительство приговорило их отбывать трудовую повинность в так называемой штрафной роте.

Мы подумали несколько часов, обсуждая своё прошлое и будущее, и наконец согласились поработать для этих обделённых солдат.

Переезд был осуществлён на подводе, и ехать оказалось совсем недалеко. По сути, мы всё ещё оставались в Каралене, просто переехали на другую сторону реки. Наш новый дом находился в бывшем парке для загородных прогулок «Маленькая Бразилия». По склону к реке спускалась терраса с небольшими нишами, в которых раньше стояли столы и скамейки для гостей. Некоторые скамейки всё ещё были на месте. Там также находился родник с чистейшей водой. Ни один чужак не мог попасть сюда незамеченным.

Дом стоял на полуострове, образованном изгибом реки, а перед ним находились хозяйственные постройки и жилые дома для солдат. Близлежащие поля охранялись днём и ночью. Мы работали попеременно то в поле, то в прачечной, которая была организована в одном из жилых домов. Кормили отменно. В общем, учитывая обстоятельства, это была вполне «прекрасная жизнь». Нам не нужно было беспокоиться о следующем дне, и мы ложились вечером спать с уверенностью, что ночь пройдёт спокойно. Несмотря на тяжкий труд, нас всегда ждал добрый отдых. К сожалению, осенью это замечательное время подошло к концу. Майора вместе с его солдатами перевели в другое место. Ему на смену пришёл офицер-еврей с другим контингентом. Он тут же уволил нас, напоследок оскорбив: «Вы немецкие шлю… Пошли вон! Чтоб я вас здесь больше не видел!» Целый мир рухнул для нас. Внезапно мы остались ни с чем. Офицер запер нас на ночь в пустой комнате, а утром прогнал. Остаться вместе с детьми разрешили только моей матери и бабушке. Когда мы отказались уходить, солдаты выстрелили в потолок. Это был страшный момент.

Тайком мы выбрались с территории, чтобы найти какую-нибудь работу и что-нибудь съестное в Дваришкене <сейчас пос. Лесное Черняховского р-на. — admin>, где стояла знакомая нам воинская часть. В ней служили русские, охранявшие наших немецких военнопленных, работавших на лесоповале. Мы убирали комнаты и стирали бельё, которое кипятили в установленном на кирпичах котле прямо перед их домом. Затем котёл и бак переносились к следующему дому, где требовались наши услуги, и так далее. В качестве награды за работу мы получали продовольствие, просо, муку, рыбу, хлеб и всё то, без чего они могли обойтись. Хотя, учитывая объём работы, этого было очень мало, но всё же помогало поддерживать нас на плаву.

Осенью в садах вокруг Каралене, о которых уже никто не заботился, росло много диких овощей и фруктов. Там мы собирали обильный урожай. Помимо этого в лесу было множество грибов. Когда мы впервые осмелились пойти в лес, то были сильно напуганы. Перед нами предстала мрачная картина: повсюду лежали погибшие немецкие солдаты — в бесчисленных окопах, блиндажах и укрытиях, друг на друге, прислонившиеся к брустверам, а один даже каким-то чудом стоял. Оправившись от первого шока, мы стали размышлять, что нам предпринять. У нас буквально не было сил похоронить их или даже присыпать землёй. Их было слишком много. В конце концов мы решили хотя бы собрать их личные жетоны, чтобы потом передать их кому следует. Но даже это стоило нам больших усилий, так как их тела сильно разложились. В результате у нас накопилась целая сигарная коробка этих жетонов. Если бы потом рабочие команды русских приступили к очистке лесов, то не стали бы заниматься сбором жетонов. В этом мы были уверены. Но и наши усилия оказались напрасны, потому как во время нашей депортации из Восточной Пруссии у нас эту коробку изъяли.

Поздней осенью, когда был собран урожай, наши мучители покинули нас. Повелишкен опустел. Дома были в той или иной степени разрушены, как и вся мебель. После ухода военных посёлок был заброшен. Но как бы прекрасна ни была наша «Маленькая Бразилия» летом, зимой мы боялись, что нас поглотят сугробы. Чтобы этого не случилось, мы по частям перенесли наш «инвентарь» в покинутый русскими посёлок и поселились в бывшей усадьбе, которая сохранилась наилучшим образом. Хотя нам пришлось убрать неимоверное количество грязи, тут было достаточное количество комнат, чтобы наш дядя Отто мог перебраться к нам.

Несколько дней мы наблюдали за новоприбывшими солдатами. На них была ухоженная зелёная униформа, какой мы никогда раньше не видели. Вскоре первые из них принесли нам своё бельё для стирки. Но мы никак не могли прийти к взаимопониманию, так как наши познания русского языка оставляли желать лучшего.

Внезапно с высокой температурой слегла моя сестра. По нашей просьбе к нам пришёл врач из этого загадочного нового подразделения и стал её лечить. Спустя несколько дней он привёл с собой двух коллег офицеров. Один из них говорил по-немецки и представился «Батбалковником» [т.е. подполковником]. Это оказался командир пограничного батальона, что расквартировался в Каралене. Он разговаривал на столь прекрасном немецком, что мы даже предположили, что у него немецкие корни. В ходе беседы он рассказал нам, что он еврей, и что все евреи говорят по-немецки. Принимая во внимание наш горький опыт, мы забеспокоились, что он тоже нас возненавидит. Но теперь мы имели дело с культурными и порядочными русскими. Они поинтересовались, как мы жили и хотим ли мы работать. Мы, конечно же, с благодарностью ответили, что готовы к труду. Мои тёти, а также моя оправившаяся от болезни сестра, стали работать в прачечной, а я занялась пошивом одежды в ателье, разместившемся в доме Шиннхубера в Каралене. Чтобы нам не пришлось ежедневно ездить на рабочие места, нам выделили квартиру над столярной мастерской Холльштейна, а солдаты помогли с переездом.

Страшная нужда закончилась. Я шила и чинила форму. В качестве оплаты нам выделяли продукты для наших родственников, что остались дома, а нас самих кормили в столовой.

Вскоре Каралене был весь заселён. Офицеры привезли сюда из России свои семьи. Не все женщины были добры к нам, и никто не подходил к нам слишком близко.

Как-то жена врача захотела, чтобы я сшила ей платье. Я пыталась объяснить ей, что никогда не шила платьев и не могу сделать это без рисунка. Тогда она нарисовала его на листе бумаги и сказала: «Хочу вот такое!» Я отказалась, потому как если испорчу ткань, то мне нечем будет её заменить. Однако женщина сильно рассердилась и заявила, что я будто бы не хочу шить для неё только потому, потому что она еврейка. Я растерялась и заплакала. Наконец собрав всю волю в кулак, я согласилась, напомнив себе, что многим обязана её мужу, что рисковать естественно, и, наконец, что не узнаешь, пока не попробуешь. Её муж не только вылечил мою сестру, но также и снабжал нас лекарствами, чтобы защитить от болезней, а также давал моим детям витамины и укрепляющие препараты. Кто знает, как бы мы жили без его помощи. И я с отчаянной храбростью погрузилась в работу, сумев сшить красивое платье, понравившиеся этой женщине. Тамара, как её звали, попросила меня прийти к ней домой и забрать причитавшиеся мне продукты. Там я и узнала от неё, что её постигла почти такая же судьба, что и нас. У неё был маленький ребёнок, и он умер бы от голода, если бы немецкие солдаты не поили и не кормили их. Наконец она сказала, что я должна почаще навещать её и готова отдать мне всё, без чего может обойтись сама. Она призналась мне, что не любит готовить и предпочитает ходить обедать вместе с мужем в столовую. Мы с ней были одного возраста и позднее стали добрыми подругами.

По окончании рабочей смены мне разрешали пользоваться швейной машинкой для собственных нужд. Поэтому я много шила на сторону и получала за это дополнительные продукты. Также нашлась и работа для нашего художника, дяди Отто.

Накануне Рождества я сшила своим детям праздничные игрушки. Принимая во внимание условия, выглядели они довольно мило. Все, кто их видел, приходили в восторг и хотели такие же для собственных детей, а потому шила я их до поздней ночи. В результате к русскому Рождеству, которое они отмечают 1 января <видимо, автор путает Рождество с Новым годом. — admin>, я изготовила просто бесчисленное количество таких игрушек.

Итак, Рождество приближалось. Я раздобыла ёлку, что было совсем не сложно, но теперь требовалось придумать, как и чем её украсить. Для этого я попыталась что-то смастерить из русской курительной бумаги. Я складывала листочки вместе, сшивала посередине, обрезала овалом или зубчиками, разворачивала их, и в результате получался объёмный шарик. Дополнив это великолепие соломенными звёздами и самодельными свечами из пчелиного воска, мы закончили украшение нашей ёлки. Русские по достоинству оценили результат, и мне было поручено изготовление ёлочных украшений для их семей. Они скупили всю сигаретную бумагу в магазине, что прибавило мне ещё несколько ночей работы.

Одежду я шила теперь только для русских женщин и их детей. Русские получали материю одного вида в тюках. Из-за этого платья немного напоминали униформу, но для меня это обернулось неоценимым преимуществом, так как после пошива мне оставляли неиспользованные куски ткани. Из этих остатков я вырезала мелкие детали для следующего платья, благодаря чему у меня постепенно накапливался запас. Когда я изготовила четыре-пять платьев, то у меня остался достаточно большой отрез ткани, которого оказалось достаточно, чтобы сшить одежду для своих детей, и поэтому у них к празднику тоже появились новые наряды.

За день до наступления Рождества меня вызвали к лейтенанту Кибалле, заведовавшей местным магазином, который был обустроен в бывшей продуктовой лавке Шимката. Там для праздничного стола мне дополнительно выделили муку, жир, сахар, разрыхлитель, мясо, а также немного конфет. В открытом мешке я заметила кофейные зёрна и спросила, можно ли мне взять и их. Лейтенант свернула из газеты кулёк и наполнила его вкусными зёрнами, после чего сказала мне идти домой и испечь пироги для праздника. Воодушевлённая я отнесла все эти подарки в дом, а затем отправилась на работу.

Батбалковник и ещё два старших офицера хотели посмотреть, как мы празднуем немецкое Рождество и поэтому получили приглашение придти на следующий день в 17 часов. Они оказались пунктуальны, но отказались занимать предложенные им места, так как не хотели нам мешать, а только посмотреть. Все трое устроились на полу у изразцовой печки. Нас поразила такая скромность с их стороны.

Шесть зажжённых свечей придавали торжественности нашей бедной хижине. В простеньких расписных тарелках лежало столько всего, что глаза наших детей просто сверкали. Их нежные маленькие ручки робко тянулись к игрушкам, пока мы пели прекрасную старую рождественскую песню “Тихая ночь, святая ночь”. Никто из нас не смог сдержать слёз, и даже наши гости на заднем плане высморкались. Пройдя через столько испытаний и страданий, мы, наконец, праздновали скромное доброе Рождество… дома.

Пока не догорели свечи, наши русские гости играли с детьми. Мы удивлялись, насколько они непосредственно вели себя с ними и как они их хорошо понимали, развлекая малышей всевозможными играми и песнями. Они ползали на четвереньках, позволяя детям кататься на них верхом. Мало того, что эти игры были новыми для них, но также и торт, печенье и конфеты. О прежних временах они не помнили, так как были ещё очень маленькими.

Комнату наполнял аромат кофе и ели. Ради приличия русские гости попробовали наш кофе и пирожные, которыми тут же делились и с детьми. Было ясно, что они не хотели объедать нас. С чувством – и это было хорошо заметно – того, что они сделали что-то хорошее, офицеры распрощались с нами. После этого мама подала на стол нашу трапезу, и мы дружно занялись её поглощением.

С нами по соседству проживало два офицера, чьи семьи всё ещё оставались в России. Мы прибирались в их квартире и стирали их одежду. На 1 января они пригласили нас отметить их праздник. Если бы мы отказались, то обидели бы их, и трое из нас пришли. Нас ждал богато накрытый стол. Помимо всего там была солёная сельдь прямо из бочки, водка в пивных бокалах, мясные консервы и белый хлеб. Офицеры объяснили нам, что они сначала должны отправиться в “клуб” для общественного торжества, но мы должны чувствовать себя комфортно, а также есть и пить всё, что находится на столе, так как всё это приготовлено для нас. И вот мы остались одни. Мы ели от души, а также кое-что отнесли родным домой. Однако мы не знали, что делать с водкой. Алкоголь мы пить не хотели, и поэтому взяли только одну бутылку для дяди Отто. Когда наши хозяева вернулись, мы были по-настоящему сыты, и чтобы дальше там не оставаться, притворились пьяненькими, после чего нас аккуратно сопроводили до дома. Оставшуюся на столе еду нам разрешили забрать с собой.

Той ночью выпал первый снег, причём такой обильный, что мы утром едва выбрались из дома.

В ту же самую ночь у меня внезапно возникли проблемы с портным, с которым я работала уже долгое время. Он пришёл пьяным и стал жаловаться моей матери на свои страдания. Он говорил, что любит меня, но я не отвечаю ему взаимностью. Что у меня ангельские глаза, но дьявольское сердце. Что он готов позаботиться обо мне, о моих детях и старой матери. А потому мама должна убедить меня выйти за него замуж. В результате он стал настолько навязчивым, что мне пришлось силком запереть его в подвале, где он и провёл остаток ночи.

На протяжении следующих нескольких дней он поджидал меня повсюду, то прося, то угрожая. Своим товарищам он сказал, что добьётся своего силой. Снова напившись, он куда-то пропал, да так, что его никак не могли найти. Русские солдаты сообщили Батбалковнику о его высказываниях, и тот отправил людей на его поиски. Наш дом охраняли два офицера. Мне было забавно наблюдать за этим, но в реальную опасность я никак не верила. Но затем портного нашли рядом с нашим домом, в подвале разрушенного здания. При нём был пистолет, нож и вожжи. Я была потрясена, и меня затрясло от страха, хотя опасность уже миновала. Портного арестовали и депортировали в Россию. Как выяснилось, он был известен за свои любовные похождения, и врач собирался отправить его домой, поскольку у него что-то не так было с головой. После этого инцидента мне пришлось мириться с различными насмешками.

Мастерскую портного закрыли и я теперь ходила шить в русские семьи в частном порядке. В перерыве у меня оставалось время на уборку, стирку и глажку белья. С последним я еле справлялась. Гладить старыми угольными утюгами было сложно. Впрочем, хорошо, что мы по приезду подобрали хотя бы их, а то теперь невозможно было сыскать и таких.

Весной в Каралене приехало ещё больше русских. Нам, немцам, теперь пришлось освободить для них центр посёлка. Нас перевезли на телеге в дом около вокзала узкоколейной железной дороги. Этот дом принадлежал семье Мальцкейтов. Он освободился, когда глава семьи скончался и был похоронен дядей Отто рядом со своим же домом.

Для того чтобы тут жить мы вновь приступили к большой уборке. Здесь водилось множество крыс и мышей. На кухонном полу зияла здоровенная дыра, которую мы засыпали битым стеклом и кирпичами. Почти каждое утро мы обнаруживали, что осколки стекла исчезали, а куски кирпичей расшвыривались. Поэтому вечером мы упаковывали наши продукты в корзину и подвешивали их к потолку. Однажды вечером наш друг принёс нам мешок картошки. Мы переложили её в большую корзину и оставили на кухне. На следующее утро на полу снова зияла крысиная нора, а корзина опустела, за исключением нескольких разбросанных по полу клубней. Крысы утащили всю картошку. Как гласит старинная поговорка – “Как пришло, так и ушло”. В это отверстие мы сливали всю воду после стирки, но избавились от крыс только тогда, когда затравили их карбидом.

Обе мамины сестры нашли себе работу в колхозе в Ангерлинде [до 1938 года Пирагиенен, ныне Мичурино]. С собой они забрали и бабушку, так как им там выделили просторную квартиру. Также за ними последовал и дядя Отто. Бабушка Бёкель, моя мама, сестра, трое наших детей и я остались в Каралене. Наш друг дал нам новую возможность для заработка. Он дружил с поваром пограничного батальона, и они вместе придумали не совсем честный план. Повар припасал мясо, рыбу, хлеб и бобы, которые мы, в свою очередь, продавали на базаре (чёрном рынке) в Инстербурге. Половина всего доставалась нам. Здесь нужно заметить, что любое средство, которое могло спасти нас от голода, было для нас верным, так как мы не могли прокормиться только тем, что зарабатывали своими руками. Мы укладывали продукты в коляску и два раза в неделю возили их на базар. Поскольку наши родственники жили в Ангерлинде, то мы их часто навещали по дороге. В тот момент у нас всё было в порядке. Повар давал нам больше продуктов, чем мы могли заработать на другой работе. У меня оставалось время на детей и для всевозможного рукоделия. Поэтому я сшила много сумок из льняных мешков, белые детские шапочки из остатков рубашечной ткани, носовые платки, которые обмётывала швейными нитками, и многое другое. Я продавала всё это на базаре и одновременно покупала те продукты, которых нам недоставало. Я также шила детские платья, куртки и брюки из немецких армейских головных уборов, которые где-то отыскал наш друг. Отороченные пёстрым сукном, они выглядели довольно мило.

Необходимо заметить, что наш русский друг был привезён в Германию немецкими солдатами с Украины, в возрасте 14 лет. На протяжении пяти лет он жил вместе с другими русскими в бараке на вокзале в Магдебурге. Там он чистил поезда и железнодорожные пути, и одновременно обучался сапожному ремеслу. Теперь же он позаимствовал необходимые инструменты, попросил своих родителей прислать из России кое-какого материала, и справил мне пару сапог. Из-за того, что мне приходилось много передвигаться зимой с мокрыми ногами, я почти на три месяца лишилась голоса. Простуда продолжалась, и я боялась, что больше никогда не смогу снова говорить. Но весной мне стало лучше, и к тому же в новых сапогах мои ноги были совершенно сухие. Я была этому очень рада.

С каждым днём становилось всё теплее и меня потянуло в сад. Средь куч мусора и зарослей стали пробиваться первые подснежники, а за ними и тюльпаны. В некоторых местах я расчистила пространство, чтобы бутоны смогли раскрыться. От всего этого на сердце было невероятно тяжело. Эти цветы напоминали мне нас самих: не было никого, кто позаботился бы о нас и избавил нас от сорняков. Они одиноки и заброшены, но тоже жаждут жить. Они пробиваются сквозь нечистоты и стремятся к солнцу. Смогут ли они… достанет ли нам сил жить дальше по прошествии нескольких лет под давлением всей этой грязи?

Вскоре созрела первая смородина, и появился зелёный крыжовник. В этом году нам предстояло проделать долгий путь, чтобы добраться до отдалённых усадеб и, возможно, отыскать там фрукты, так как в окрестностях Каралене всё уже было обобрано проживающими здесь русскими. Когда мы отправлялись на охоту за ягодами, нас сопровождал наш русский друг, так как мы не осмеливались ходить одни по заброшенным тропам. За клубникой мы наведывались в Дваришкенский лес. Наполнять корзинку было тяжкой работой, которая, впрочем, доставляла истинное удовольствие нашим детям.

Внезапно нашего друга перевели в Инстербург, где ему было предписано охранять немецких военнопленных. Последние занимались перегрузкой поступавшего из Москвы продовольствия на станцию узкоколейной железной дороги. Мы были рады, что у наших военнопленных теперь появился такой дружелюбный охранник.

Однажды на базаре мы повстречали фрау Даслер из Шприндта, которая всё ещё жила в этом посёлке. Она пригласила нас переехать к ней. Мы могли бы поселиться в двух верхних комнатах, да и возможность для заработка там была лучше. И мы согласились. Я попросила у Батбалковника разрешения воспользоваться для переезда лошадью и телегой, и он согласился, выделив нам также в помощь двух солдат.

Мы попрощались с Каралене и перебрались в Шприндт. Наше новое место жительства находилось буквально в пяти участках от дома моих родителей. Фрау Шписс уже долгое время проживала в Шприндте, обосновавшись у фрау Нерн, жившей с двумя детьми в доме Шпуддинга на Фриц-Чирзе-Штрассе. Матери было особенно тяжко, так как она могла смотреть на свой дом только на расстоянии. Иногда, проходя мимо, она заливалась горькими слезами.

Бабушка умудрилась спасти некоторые из драгоценностей, которые спрятала на своём теле, и теперь ей представилась возможность обменять часть этих украшений на швейную машинку. Поскольку мои тётки также умели шить, то в свободное время они прилично зарабатывали.

В Шприндте нам пришлось искать работу, поскольку нас здесь уже никто не знал. Случались дни, когда не было совсем никакого заработка. 15 июня был день рождения моей мамы, и начался он довольно безрадостно. Кроме воспоминаний о прежних днях и нескольких свежих цветов, нам более нечего было ей подарить. Я сидела перед домом на солнце и шила, когда во двор вошли три солдата в чёрной форме. Одеты они были безупречно, а на ногах были ярко начищенные ботинки. Такую униформу мы видели впервые.

Я собрала всё своё рукоделие и хотела скрыться в доме, потому как мне стало страшно от того как они стали насмехаться надо мной. Они закричали мне вслед: “Почему боишься? Останься, поговорим и покурим немецкие сигареты!” Что мне ещё оставалось? Переборов свой страх, я осталась на улице. Мама тоже увидела этих трёх человек и вышла из дома.

Один из солдат обратился к ней: “Ну, как дела, мамаша?” Они заговорили наперебой и стали у нас всё выспрашивать. Например, как мы живём, сколько нас человек, чем мы занимаемся, где наши мужчины и многое другое. Опыт научил нас быть осторожными с ответами. Возможно, что они просто искали себе приключений. Один из солдат протянул мне пачку настоящих немецких сигарет. На мой изумлённый вопрос, откуда они прибыли, они ответили, что на протяжении нескольких месяцев находились в городах Бург и Зейц, и всего несколько дней назад приехали в Инстербург. От них мы узнали о своих соотечественниках в далёкой Германии, о том, что у них красивые квартиры, что они могут совершать покупки по продуктовым карточкам, и что у них всё почти как раньше. Мы едва ли могли в это поверить, и одновременно с этим нам стало грустно. Мама сказала: “Да, мы не можем купить себе здесь даже хлеба. Мы работаем день и ночь, но не получаем за это денег. Такого дня рождения у меня ещё не было!” После этого три солдата достали свои деньги и вручили маме 50 рублей на хлеб.

Рассматривая мои изделия, они поинтересовались, могу ли я и для них поработать швеёй. Если я соглашусь, то они дадут рекомендации своим товарищам. Каждый будет платить рублями и у меня не будет недостатка в работе. Сами же они планируют задержаться в Инстербурге надолго. Их разместили в больших палатках на Турнирном поле <Turnierplatz — поле для проведения конноспортивных состязаний, находившее в излучине р. Анграппы к востоку от нынешней Ипподромной улицы. — admin> рядом с танками. Я тут же ответила согласием.

Всё произошло именно так, как они мне и говорили. Мне постоянно приносили униформу. То брюки надо было перешить по фасону, то сделать откидные карманы на кителях. Каждое утро я упаковывала целый рюкзак с формой и отправлялась с ним в Ангерлинде к моим тёткам, чтобы позаимствовать их швейную машинку. Мелкой работой и пришиванием пуговиц я занималась дома.

Вместо лампы мы использовали “консервный фонарь”. Вставив внутрь консервной банки две или три патронные гильзы, мы протянули через них скрученные из хлопковых нитей фитили, и залили их керосином. Получилась отличная конструкция. Проводя долгое время рядом с этим прибором, ноздри и шея становились совершенно чёрными.

Из ателье в Каралене я узнала, что пошив униформы стоит 30 рублей. Эту цену теперь требовала и я. Если работать порезвее, то можно было шить по три кителя в день. Благодаря этому я неплохо зарабатывала. Но цены на чёрном рынке тоже серьёзно подросли. Магазинов, где можно было хоть что-нибудь купить, попросту не было. К примеру, хлеб стоил от 40 до 50 рублей, а иногда и все 60; стакан бобов, в зависимости от их разновидности, от 20 до 30 рублей; стакан муки от 15 до 30 рублей; стакан сахара 40 рублей. Чтобы не остаться голодным трудиться приходилось не покладая рук.

В Ангерлинде я познакомилась с немецкими военнопленными, которые работали в местном колхозе. Они часто передавали мне кусочки льняного жмыха, которым кормили телят. Один из них присматривал за коровами. Он показал мне тайник, в котором почти каждый день оставлял пару бутылок с молоком. Из кусочков льняного жмыха мы варили густой суп, который будучи подслащённым, заменял нам на завтрак хлеб. Для наших пленных я шила брюки из старых советских шинелей, которые они сами доставали, а к их рубашкам, у которых были только манжеты, пришивала воротники. Хотя у нас ничего и не было, мы всё равно оставались немножко тщеславными.

Нашим военнопленным разрешалось раз в месяц заполнять карточку Красного креста. У одного из них родственников не было вовсе, и он предложил свою карту мне. Он предложил разыскать мою сестру, о которой мы не знали, где она теперь и жива ли вообще. Вскоре нам сообщили, что она живёт в Брюке вместе со своей свекровью. Нашу радость было сложно измерить. Затем наш знакомый военнопленный отправил в Брюк вторую карточку с приветом от матери, сестёр и детей из Шприндта. По крайней мере, теперь мы знали друг о друге, несмотря на отсутствие личной переписки.

Наша домохозяйка фрау Даслер и её дети отправились в Литву. Она надеялась, что там жизнь сложится лучше. Мы больше так и не получали от неё известий.

Перевод:  Евгений Стюарт

* Квадратными скобками [***] помечены примечания переводчика

Источник: Insterburger brief № 9/10, 11/12  1974; 1/2, 3/4, 5/6, 7/8, 9/10, 11/12  1975; 1/2, 3/4  1976.

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 1.

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 2

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 4.

Герда Янихен, урождённая Гесснер

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. Часть 2.

Когда мы вновь проходили мимо леса, то увидели штатских русских, хлопотавших вокруг разведённого костра. Невдалеке, на пожухлой прошлогодней траве паслось большое стадо немецких коров. Заприметив нас, русские помахали нам рукой, призывая подойти поближе. Нас охватил страх, и мы хотели убежать, но за нами побежал некий мальчик, лет двенадцати, и на ломаном немецком языке прокричал: “Фрау, ты уметь делать из коровы молоко? Тогда помоги! Ты тоже можешь пить много молока для своего ребёнка!” Наша нужда заставила нас забыть о страхах. Мы готовы были осмелиться помочь им, если взамен действительно получим молоко для собственных детей. На одной из русских конных телег лежали новорождённые телята, а другая была заставлена молочными бидонами. На костре, на большой сковороде, жарилась картошка. Благодаря мальчику мы сумели найти общий язык с остальными. Нам вручили вёдра и мы стали доить коров, а закончив с этим, могли выпить столько молока, сколько душе угодно. Нам также разрешили съесть немного хлеба и оставшуюся часть жареной картошки. Затем мы наполнили молоком все бутылки, горшки и прочие ёмкости, что были у нас при себе. Наши сердца переполняла благодарность. Этим четверым русским и самим-то нечего было есть кроме этой картошки и молока. Ту пайку хлеба, которой они поделились с нами, им выделяла армия. В их задачу входило перегнать наших коров в Россию в качестве трофея. После жуткой бессонной ночи и весьма большой для нас трапезы нам очень хотелось полежать и отдохнуть, но вместо этого пришлось двигаться дальше…

Велау остался позади. В открытом поле нам встретились какие-то развалины с крытой пристройкой, которая, как нам показалось, могла предоставить нам некоторую защиту от непогоды. В руинах мы выискивали доски, прутья и прочие предметы, которыми можно было заложить дверной проём и окна, в которых отсутствовали стёкла. Для нас, женщин, это была тяжёлая работа, и мы настолько переутомились, что уже не смогли бы идти дальше. Таким образом, мы решили переночевать здесь. Внутреннее пространство было не больше беседки и это вселяло надежду на то, что мы сможем согреть его теплом собственных тел. Чтобы не привлекать лишнего внимания мы развели маленький костёр прямо в руинах и приготовили суп из манки с молоком. Затем все вместе мы спрятались в маленьком помещении. Половина сидя, а половина полулёжа – так как места не хватало – мы один за другим заснули. Ночью на нас наткнулись два советских солдата. Но увидев, что среди нас нет немецких мужчин, ушли. При этом они восстановили за собой дверь, которую бесцеремонно взломали.

Минула ещё одна ночь. Хотя руки и ноги ныли, но сон укрепил нас для дальнейшего похода. По узкой деревенской дороге нам навстречу двигалась автоколонна. Нам пришлось вплотную прижаться к обочине, чтобы пропустить её. В этот момент свисавшие со столбов телефонные провода спутались с колёсами моей коляски. Я не могла двинуться ни вперёд, ни назад. Машины загудели, солдаты заругались и явно стали сыпать угрозами. Наконец мне силой удалось оттащить коляску в сторону. При этом у неё отвалилось переднее колесо. Водитель первого грузовика непрерывно ругался, так как ему не было видно, что моя коляска запуталась в проводах, и ему казалось, что я просто не желаю уходить с дороги. Остановился последний из грузовиков колонны. Мои родственники тем временем уже успели уйти далеко. Из остановившегося грузовика раздался крик русского: “Фрау, давай! Фрау, давай скорее!” Я едва осмеливалась поднять глаза от страха. Больше всего мне хотелось громко закричать. Фраза: “Фрау, давай!” обычно означала только ужасные вещи. Русский спросил: “Ну, фрау, не хочешь хлеба для своего ребёнка?” Лишь после этого я посмотрела на него. Из машины высунулся пожилой солдат и вручил мне кубик немецкой «Санеллы» [маргарин для выпечки]* и маленькую буханку хлеба, после чего поехал дальше. Я буквально оцепенела; в голове проносились мысли, что ведь они запросто могли затащить меня к себе в машину, и я никогда бы больше не увидела своих детей. Глядя на маргарин и хлеб, я облокотилась на росшее около дороги деверево и подождала, когда моё сердце хоть немного успокоится. После этого я переставила одно из задних колёс коляски на место потерянного и покатила её дальше как садовую тачку. В течение дня у меня невыносимо болели руки, потому как приподнимать и толкать вперёд коляску, оказалось крайне утомительно.

Вечером мы добрались до небольшого городка. Издалека мы заприметили неповреждённые дома, а также деревянные ворота в виде арки, знак того, что здесь расквартировалось некое армейское подразделение. Ворота были украшены флагами, а посередине висел портрет Сталина. Как я уже говорила, один из встреченных нами русских из лучших побуждений посоветовал нам останавливаться на ночь рядом с крупными воинскими частями, потому как мы там оказывались в большей безопасности. И поэтому мы решили, что проведём тут ночь. Но здесь всё оказалось иначе: солдаты бросились нам навстречу и стали охотиться на нас по улицам как на бешеных собак. Наконец мы очутились в сарае, в котором уже находилось несколько немецких женщин и детей. Одна стена у сарая отсутствовала, а вместо неё были навалены тюки с соломой.

Мы были рады видеть немцев, и, в конце концов, нашли себе в соломе место, где рассчитывали отдохнуть. Но вскоре нам стало понятно, насколько сварливы и коварны наши соотечественники. Никто из них не желал, чтобы рядом с ним находились молодые женщины. “Уходите… здесь нет места для вас… вы только привлекаете русских!” Эти возгласы раздавались снова и снова. Мы были напуганы и не могли понять, почему должны привлекать русских. Мы и сами их боялись. Чтобы выглядеть старше и уродливее, мы прикрывали лица волосами, обвязывали голову шарфами, пачкали себе лица, морщили лбы и даже конструировали горбы на спину. Мы делали всё, чтобы стать как можно безобразнее. Но мы не обижались на соотечественников. Просто складывалось впечатление, что все сошли с ума. В сгустившемся полумраке я уложила своих детей и легла между ними, ожидая когда они заснут. Но когда окончательно стемнело начался кромешный ад. Здесь мы были лёгкой добычей для русских. Они ходили с фонариками и выбирали себе молоденьких женщин. При этом, чтобы мы не имели возможности сопротивляться, они тыкали нам в лица и глаза пучками соломы, так как нам в этом случае приходилось использовать свои руки для их защиты. Отползти тоже не было никакой возможности, поскольку мы лежали впритык друг к другу. И тут моей бабушке пришла в голову хорошая идея: она притянула меня к себе и я свернулась калачиком под её юбкой между ног, а она дополнительно накрыла себя найденным шерстяным одеялом. Дети поместились рядом. Благодаря этому я была спасена до конца ночи. Ещё до того как рассвело, нас выпустили из сарая. Нас охватила подавленность и отчаяние. Если наша жизнь будет такой и дальше, то мы погибли. Но нас не оставляла надежда добраться до дома. По дороге мы часто встречали брошенные и сломанные коляски. Чаще всего они валялись в придорожных канавах или на прилегающих полях. Даже не хотелось и думать о судьбах их владельцев. Однако для меня это была возможность найти подходящее колесо для моей собственной коляски и однажды мне повезло. Мне нужно было только одно, но я прихватила ещё одно в качестве запасного.

Большую часть времени дети спали. Я часто задавалась вопросом, как долго они продержатся. Их меленькие измождённые лица, покрытые уличной пылью, избороздили дорожки слёз. Вода сама по себе встречалась довольно редко, а водопроводная вода так и вовсе была недоступна. В воронках, где она скапливалась, валялись трупы коров, лошадей или собак, и даже трупы людей, которые русские, вероятно, посбрасывали туда с дороги. Питьевую воду мы могли получить только от русских. Голод причинял мучения, но жажда была намного хуже. Наше положение становилось всё более безнадёжным. Для матери не может быть больших душевных страданий, чем видеть, как её дети увядают от истощения.

Чтобы как-то их поддержать, мы были вынуждены посещать дома, в которых поселились русские. Иногда нам везло, и нам встречались хорошие люди. Другие наоборот издевались, ругались на нас и прогоняли не дав ни капли воды. Особенно жестокими к нам были монголы и татары. Они почти всегда нападали на нас при встрече. То, как они с нами обращались, слишком ужасно, чтобы здесь описывать. Эти люди причиняли нам невыразимый позор и унижение. Временами у нас пропадало желание жить, и только вид наших детей спасал нас от самоубийства.

Около Норкиттена (Norkitten, сейчас Междуречье — посёлок на берегу Преголи примерно в 20 км к западу от Черняховска. — admin) мы заметили на некотором расстоянии стадо коров. Нам очень хотелось, чтобы их пасли те же самые люди, что недавно поделились с нами молоком. Чтобы дойти до них, нам пришлось сделать небольшой крюк. Нам повезло, так как это были именно они. Они сразу узнали нас и помахали нам рукой. Мы снова помогли им с дойкой, получив за это много молока, немного масла и хлеба для детей. Русский мальчишка сказал нам, где они собираются остановиться в следующий раз. Нам нужно было сделать так, чтобы встретить их снова. К тому же они собирались гнать стадо через Инстербург. Нам повезло встретить их ещё два раза. Я уверена, что полученное от них молоко фактически спасло наших детей. В самом Норкиттене всё ещё оставались немецкие семьи. Они жили плохо, но приютили нас на одну ночь. Также в посёлке было и много русских. Нас поразило то, что всё прошло мирно, и это зародило в нас робкую надежду на будущее.

Говоривший по-немецки офицер рассказал нам, что русские солдаты могли делать с немецкими женщинами всё что пожелают в течение трёх дней, но теперь это запрещено. Мы не должны больше бояться и звать на помощь. Если это услышит командир, то тот, кто нас домогается будет наказан. По этому поводу нам снова сказали, что мы должны останавливаться только там, где расквартировано подразделение с офицерами. Я тут же вспомнила ту ночь, когда мы также думали о том, что находимся в безопасности рядом с воинской частью, а в результате с нами столь гнусно обошлись. Я поведала офицеру об этом кошмарном опыте, на что он сказал: «Плохой командир… Сталин запретил насиловать!» Он пожелал выяснить, кем был командир того подразделения и собирался доложить об этом. Для нас это было слабое утешение и нам не верилось, что в будущем к нам станут относиться с большей человечностью. В результате мы получили здесь муку и крупу. Первое и второе очень сильно пахли бензином, но мы с благодарностью приняли этот дар. На ближайшие несколько часов у нас было хоть что-то съедобное.

Наши дневные переходы становились всё короче и короче. Мы постоянно останавливались на отдых. Усталые и обессиленные мы тащились километр за километром. Пустые дома уже практически не попадались. Если даже и попадалось уединённое строение, то внутри оно было полно грязи и фекалий, так что мы не могли там заночевать.

Подойдя к нашему родному Инстербургу мы задавались тревожными вопросами. А что нас ждёт на месте? Разве наши дома не будут заняты русскими? Впустят ли нас вообще? Найдём ли мы наше имущество? Есть ли у нас вообще ещё дом?

Издали нашему взору предстала колокольня Меланктон-кирхи (протестантская кирха, построенная в 1911 году на бывшей Цигельштрассе, сейчас ул. Победы; здание практически не сохранилось. — admin). Нас охватило чувство радости, но также не покидали и сомнения. Мы невольно прибавили шаг. Никто не проронил и слова ибо их затопили слёзы. Наконец мы оказались в Инстербурге. При виде разрушенного города и чужих этому городу людей, наши сердца пронзила острая боль. Быстро стало понятно, что нам не суждено найти пристанища в самом городе. Все целые дома были заняты русскими. На улицах было много военных. В надежде, что ещё свободен дом моих родителей, мы отправились в Шприндт. Казармы на Каралененском шоссе были невредимы. Длинная улица выглядела как и раньше, только гулявшие по ней солдаты были облачены уже в другую форму и вели себя по-другому.

Вскоре мы стояли перед родительским домом и видели, что в нём также уже поселились русские со своими семьями. Они даже не позволили нам заглянуть внутрь. Мы попытались объяснить им, что этот дом принадлежит моей матери и когда новая хозяйка поняла это, то стала угрожать кулаками и закричала: «Вы фашисты… вы капиталисты… идите к чёрту!»

Мама разрыдалась. В саду расцвели первые подснежники и через забор мне удалось сорвать несколько штук, которые я вложила маме в руку. С тяжёлым сердцем мы пошли дальше. В Каралене у моих бабушки и дедушки был свой земельный участок. Это вселяло немного надежды. Однако это удлиняло наш маршрут ещё на 12 километров. Ещё до наступления темноты мы добрались до Каралене, места моего рождения.

Наша призрачная надежда нас не подвела, дом оказался не занят. Всё выглядело очень запущенным. Во дворе лежала дохлая лошадь и повсюду были разбросаны дедушкины улья, коих было около сотни, но мы хотя бы могли остаться здесь. Соседние дома также пустовали. В доме Хейнемана остались три старые женщины, но об этом мы узнали уже позже.

Первым делом мы обследовали весь дом снизу доверху. Затем расчистили себе угол, вытащили из сарая солому и устроили себе там ночлег. Быстро сгустились сумерки. Мы даже не удосужились сварить себе водянистый суп и тут же прямо голодные легли спать. Но несмотря на то, что мы совершенно выбились из сил, никто не мог уснуть. Все думали о грядущем дне. Мы гораздо радостнее представляли себе возвращение домой, но теперь будущее нам казалось полным грозовых туч.

В нашей жизни наступил новый этап. Посредством примитивных инструментов мы сначала вычистили изнутри дом. Перед этим мы убрали со двора дохлую лошадь. При помощи сделанных из проволоки петель мы оттащили её подальше в поле и присыпали землёй. Чтобы хоть как-то привести дом в порядок нам потребовалось несколько дней. Мы прочесали все близлежащие усадьбы и собрали всё, что могло оказаться нам полезным. Почти всё, что мы находили, оказалось в той или иной степени повреждено — вёдра, горшки, оконные стёкла, щётки, метлы, посуда, кофемолки и предметы мебели. В конце концов нашли весьма много. При помощи песка и битого кирпича удалось всё отчистить. Из древесной золы сотворили щёлочь для мытья.

В погребе обнаружилась картошка. Нас особенно обрадовала эта находка, означавшая, что мы теперь ежедневно могли готовить себе горячий обед. В углу сада была выкопана известковая яма. Известью мы побелили стены обитаемых нами комнат. У нас пока не имелось для этого щёток, но мы вполне справились мётлами. После этого окружавшее нас пространство снова стало выглядеть чистым. Перед уходом из дома тётя Ханна закопала свой фарфор и теперь мы нашли его в целости и сохранности. Повсюду рос ревень и молодая крапива и благодаря им мы смогли разнообразить наше меню. В поле мы насобирали свекловичного кагата, который стал для нас ценным дополнением к рациону. Чего только, оказывается, можно сделать из того, что мы всегда рассматривали как корм для скота!

Почти каждый проходивший мимо нашего дома русский заглядывал к нам. Мы часто испытывали страх оттого, что они отберут у нас наши примитивные инструменты. Рядом с кухней располагалась большая кладовка, в которой была маленькая дверца и короткая лестница, ведшая в погреб. Мы скрывались там, когда возникала угроза для молодых девушек. Иногда мы проводили в этом укрытии по многу часов. Однажды явился офицер. Он был довольно дружелюбен и говорил по-немецки. Он даже ругал своих солдат за то, что те преследовали немецких девушек. Мы пожаловались ему на наши страдания, на что он ответил, что мы можем отгонять их палками. Он оставался у нас дома около двух часов и мы прониклись к нему доверием. Постепенно все вернулись к своей работе. Я осталась у кровати спящей дочери. Внезапно офицер встал, закрыл доселе открытую дверь, и повернул ключ. Я застыла, увидев как он оголяет нижнюю часть своего тела и идёт ко мне. Я отчаянно закричала и ринулась к двери. Офицер выхватил свой пистолет, навёл его на меня и сказал: «Будешь кричать… Я выстрелю!» Я ему ответила, что он может спокойно стрелять и тогда для меня, по крайней мере, весь этот кошмар наконец-то закончится. Моя родня, видимо, услышала это и стала звать снаружи, и колотить в дверь. Я снова попыталась добраться до двери и отпереть её, а офицер замахнулся пистолетом, чтобы ударить меня. Я пригнулась и удар пришёлся по дверной раме, что ещё сильнее разозлило его. Он замахнулся ещё раз и ударил мне по лицу. После этого он отпер дверь и спешно удалился. Моё лицо распухло, была разбита губа, и в довершении всего я лишилась двух зубов. Мои дети дрожали и плакали не в силах успокоиться. Никто из нас не заподозрил бы такую подлость в этом человеке.

Солдаты же продолжали приходить. Не все они относились к нам плохо, среди них было много хороших людей. Так мимо нас ежедневно проезжала гужевая повозка с молочными бидонами. Однажды она остановилась напротив нашего дома и на кухню зашёл кучерявый солдат, попросивший у меня ведро. Я не хотела его давать, но он со смехом сам схватил его, выплеснул на улицу находившуюся в нём питьевую воду и побрёл к своей телеге. Я бессильно выругалась. Однако я была поражена, когда увидела как он наполнил это ведро молоком из бидона и принёс нам. После этого он быстро уехал. Мы стали очень подозрительны и гадали, не отравлено ли молоко. Как никак, а поведение этого солдата было довольно странным. Наконец бабушка попробовала молоко и сказала, что если даже и умрёт, то это станет для неё искуплением. Впрочем молоко оказалось идеально свежим. После этого нам ежедневно привозили не только его, но даже и  сливки. Однажды этот солдат явился в необычное для него время. Он попросил меня пойти с ним, чтобы показать где он спрятал мешок пшеницы. Я испугалась, посчитав, что он хочет получить от меня свою награду, придумав столь витиеватый повод, и поэтому спросила его, почему он сразу не принёс этот мешок. Тогда он приложил руку к своему сердцу и сказал, что не собирается требовать от меня то, о чём я подумала. Он бы и сам принёс пшеницу, но поскольку водить дружбу с немцами было строго запрещено, то ему пришлось спрятать её. Его товарищи также не должны были ничего знать об этом. Если я боюсь, то пусть кто-то ещё пойдёт вместе со мной. Я позвала тётю Ханну. Солдат пошёл вперёд, раздвинул куст виноградной лозы возле одного из домов, показал на мешок, и скрылся. Мы с тётей Ханной попытались перенести его вручную, но наших сил не хватало. И тут в куче старого хлама мы обнаружили санки, на которые взгромоздили мешок и с большим трудом оттащили его домой. Спустя несколько дней таким же путём мы получили и мешок ячменя. Ещё нам недоставало соли, и наш тайный друг принёс нам примерно три фунта обёрнутой в ткань кусковой соли грубого помола, больше похожей на соду. Мы её растворяли в воде и добавляли в наши блюда, так как в кусочках попадалось много маленьких чёрных камушков.

Наш молочный донор сказал нам, что сам живёт в Тракиннене (Trakinnen, сейчас не существует. — admin), и там есть старый дедушка, который пишет для русских портреты. Дальнейшие расспросы показали, что это был мой дядя Отто, художник. Русские думали, что он уже очень стар, но на самом деле он ловко маскировал свой возраст, чтобы не попасть в лагерь. Он носил длинные волосы до плеч и бороду, и ходил опираясь на клюку.

В то время в Каралене и вокруг него было много русских. Они почти каждую ночь стучались в окна и двери, пробуждая нас ото сна. Нам приходилось открывать, поскольку в противном случае их попросту бы выломали. Искали скрывавшихся немецких солдат. Чаще всего после обыска русские уходили.

Поскольку из-за этого мы ночью не высыпались, то наш русский друг вызвался оберегать нас в это время суток. Для этого мы поставили ему рядом с дверью кровать. Каждый вечер он вместе со своей винтовкой приходил к нам домой. Когда же приходили другие русские, он прогонял их, говоря, что караулит нас по приказу командира. Мы же, якобы, работали в его роте и ночью нас нельзя тревожить. Нам было удивительно, что ему верили на слово. Иногда возникала громкая дискуссия, но все нарушители спроваживались не побеспокоив нас.
И вот война закончилась. Неприязнь русских к немцам и их враждебное отношение заметно ослабли. На протяжении нескольких недель мы жили довольно мирно. Днём мы мололи пшеницу в кофемолках, что само по себе было непростой работёнкой. Из получившейся грубой муки варили кашу и делали жидкое тесто, из которого, в свою очередь, пекли лепёшки. На вкус они были как хлеб. Когда получали молоко, то из муки более тонкого помола готовили молочный суп с клёцками.

Дядя Отто, с которым мы уже успели связаться, изготовил для нас тёрку из куска старого водосточного желоба. При помощи гвоздя он изнутри пробил в нём дырки, благодаря чему с внешней закруглённой поверхности образовались зубцы, как у обычной магазинной тёрки. Теперь мы могли натирать картошку и, прежде всего, перерабатывать сахарную свеклу в сироп. Её мякоть мы смешивали с мукой и запекали в духовке. Этим совершенно неведомым мне доселе блюдом мы и наслаждались, наполняя им свои желудки.

В некоторых садах кое-где рос ещё посеянный с прошлого года салат. Мы смешивали его с ревенем и сиропом, а если у нас водились сливки, то со сливками и ревенем.

Однажды наш русский друг подстрелил оленя и вскоре у нас была роскошная трапеза.

В остальном наша жизнь протекала как у первобытных людей. Когда после долгих и тщетных поисков мы, во многом случайно, нашли иголку для шитья, то обращались с ней как с настоящей драгоценностью. После каждого использования — только бы не сломалась — её бережно упаковывали и хранили. На чердаке мы обнаружили старый ткацкий станок, а также несколько мотков пряжи и кусков шерсти. Чтобы иметь возможность шить пряжей, мы пропускали каждую нить через комок пчелиного воска, который предварительно согревали в своих руках. Несколько недель мы собирали различные обрывки ткани. К примеру, мы снимали обивку с мягкой мебели или подбирали отдельные лоскуты, которые затем кусочек за кусочком сшивали в пёстрые одеяла. Их делали двойными, дабы они могли удерживать ночью тепло. Детская одежда также состояла из всевозможных деталей старой одежды. В здании семинарии нашлись грязные и мятые географические карты. При ближайшем рассмотрении мы обнаружили, что крапивная ткань, на которую они были наклеены, может быть легко удалена с поверхности бумаги. Дома я отмачивала карты в чане, соскабливала бумагу и раскладывала ткань на солнце. Таким образом я получила несколько метров этой ткани, которую превратила в постельное бельё для своих детей. Из Кёнигсберга я принесла одно шерстяное одеяло. Второе мне пришлось на обратном пути выбросить, когда сломалось одно из колёс у моей коляски, и нагрузка стала слишком большой. Отделив от него кусок, я сшила две подушки. Оставшейся части ещё вполне хватало, чтобы укрываться. Каждый заброшенный дом был богат на птичьи перья. Русские распарывали пружинные кровати и забирали обивку. Поскольку в домах из-за отсутствия окон образовывалась постоянная тяга, сквозняк аккуратно сметал все перья по углам. Там я их и находила, чтобы использовать в качестве набивки для детских кроваток.

Из валявшихся повсюду мешков мы сделали себе тюфяки. Один тип мешков был особенно востребован у нас, а именно тот, который можно было распустить. Из полученной таким образом белой нити мы вязали чулки и фуфайки. В качестве вязальных спиц использовались старые велосипедные спицы. Поломанных велосипедов валялось по округе предостаточно. Русские сначала катались на них, а потом выбрасывали. Наша обувь полностью пришла в негодность и нам пришлось делать новую. В юности, состоя в молодёжной группе, я научилась делать из обрывков ткани тапочки для больницы. Теперь эти знания принесли нам пользу. Мы сшивали вместе узкие ленты ткани и заплетали их в длинные косички, которые затем пришивали к обтянутой тканью картонной подошве. Верхняя часть натягивалась на деревянную планку, под которую подкладывали стельку. Выступающие края затем плотно стягивались и сшивались. После этого подошву сшивали вывернутыми наружу косичками. Для изготовления обуви лучше всего подходили старые военные шинели. В усадьбах, к тому же, встречались деревянные планки любых размеров. Возможно, что раньше в крестьянских подворьях обувь также делали сами, как и мы сейчас. Однако для наших детей таковых не находилось. Для них их делал наш русский друг. На протяжении трёх лет, зимой и летом, мы гуляли в подобных туфлях.

Однако нас беспокоила ещё одна проблема: наша единственная расчёска теряла зуб за зубом. У дяди Отто был помощник, который изготовлял гребни из олова. Они были не так хороши, как обычные, но благодаря им всё же можно было ухаживать за волосами.

Наша занятость была постоянной. Многие солдаты приносили нам свои вещи и униформу для стирки и глажки. Для этого они снабжали нас мылом и стиральным порошком. Поскольку мы пользовались ими экономно, то у нас даже оставалось немного и для собственных нужд.

Временами приезжали машины со старшими офицерами, которые хотели, чтобы мы приготовили для них еду. Нам нравилось это делать, ибо нам всегда оставалось что-то со стола. Впрочем и здесь мы иногда испытывали досаду и волнение, поскольку временами кто-то хотел воспользоваться нашим гостеприимством сверх меры.

Мы понемногу осваивали русский язык, сойдясь на том, что с русскими нужно вести себя понаглее. У большинства солдат ум был как у маленьких детей. Вначале они пытались самоутвердиться, и если им это удавалось, то они становились дерзкими и агрессивными. Но едва они сталкивались с энергичным сопротивлением, то тут же теряли интерес и пасовали.

Неожиданно всё вокруг нас стихло. Мы больше не видели тех лиц, к которым успели привыкнуть. Их место заняли штатские люди. Мы оказались без работы, и нужда снова постучалась к нам в дверь.

Перевод:  Евгений Стюарт

* Квадратными скобками [***] помечены примечания переводчика

Источник: Insterburger brief № 9/10, 11/12  1974; 1/2, 3/4, 5/6, 7/8, 9/10, 11/12  1975; 1/2, 3/4  1976.

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 1.

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 3

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 4