Мазуры

Зигфрид Ленц

Вот так это с цирком и произошло

(перевод Андрея Левченкова)

 

 

Как именно цирк назывался полностью, этого я уже не могу точно вспомнить, однако же он должен был называться как-то вроде «Цирк-шапито Аниты Шибукат». Это было, безусловно, событие первого ранга, этот цирк, и такой вывод можно было сделать уже потому, что молодёжь Сулейкена была на школьных каникулах, полевые работы подошли к концу и в каждом доме без исключения только и говорили о нём, о цирке. При этом цирк не был уж таким и большим, если без особых проблем он смог разместиться на небольшом лугу дружины огнеборцев, установив там шатёр, а неподалёку живописно расставив свои вагончики.

Всё происходило быстро и негромко, и не успело общество Сулейкена оглянуться, как оно получило приглашение от передвижного цирка Аниты Шибукат на первое представление. Оркестр играл завлекающие мелодии, по арене водили одряхлевшего слона, в воздухе разносились многозначительные звуки – и вскорости шатёр был забит до отказа. Общество пришло подготовленным – про еду никто не забыл: солёные огурцы, картошка в мундире, копчёная рыба. Степенно приветствуя друг друга, общество некоторое время фланировало по лугу, а потом вошло в шатёр, к месту представления, беседуя группами между собой. Именно так. А потом Анита Шибукат, самолично, поприветствовала собравшееся общество, найдя подходящие обольстительные выражения. Затем эта персона, благосклонно приняв аплодисменты, скрылась. «Представление, — громко объявила она, — открыто», и в тот же момент оно началось.

Тут же, для начала, на арене появился мрачный, полуголый человек. Остановившись, он стал угрюмо оглядываться по сторонам, затем, потянувшись, открыл свой ящичек. И что же находилось внутри этого ящика? Внутри что-то лежало, – а именно ножи. Длинные, острые, и, как можно было уже догадаться, очень опасные. И что же сделал этот полуобнажённый, угрожающего вида эксцентричный человек? — он взял в руку ножи, один, второй, третий, пять ножей, и пронзительным возгласом вызвал Аниту Шибукат. И в самом деле, эта довольно упитанная женщина прислонилась спиной к стенке из досок. И вот что произошло затем: этот человек метнул все свои ножи в Аниту Шибукат, и все пять вонзились в дерево, и, слава Богу, никто не пострадал.

Сулейкенское общество стонало от ужаса, прикрывая лица руками, жалобно скулило, изредка раздавались короткие испуганные вскрики.

Но это было ещё не всё. Этот полуодетый, вспотевший человек вытащил ножи из досок, отступил пару шагов назад и начал снова кидать острые предметы в бедную женщину, причём с максимальной неделикатностью.

Тут у некоторых представителей мужского сообщества Сулейкена проснулось понимание того, что разрешено делать, а что нет. В наибольшей степени это понимание проснулось у здоровяка рыбака Валентина Цоппека. Он просто встал со своей скамеечки, вышел на арену, подошёл, с душевным спокойствием к человеку с ножами, и сказал: «Эта дама, — сказал он, — нашла такие тёплые и приятные слова для своего приветствия. Зачем же ты в неё метаешь, чорт возьми, ножи? Ещё один нож, говорю я тебе, и ты будешь иметь дело со мной. У нас в людей ножами не кидаются. Я правильно говорю?»

«Правильно», — пробормотало общество Сулейкена.

Тяжело дышавшая Анита Шибукат, подойдя к ним, быстро произведя разведку, мгновенно оценила ситуацию и предложила полуголому человеку скрыться за кулисами, что он и сделал, сопровождаемый неодобрительным ворчанием общества. Он бы, как по мне, так просто бы не ушёл, если бы Анита Шибукат не одарила всех беззаботной улыбкой, сияние которой успокоило всех, и каждого в отдельности.

С такой же улыбкой она объявила следующим номером подобострастно согнутого господина с лукавым лицом, который, облачённый во фрак и в цилиндр, выпрыгнул на арену, посылая воздушные поцелуи публике в предвкушении овации, прежде чем он что-нибудь продемонстрирует. Внезапно, прежде чем зрители смогли уследить за его движениями, этот горбун стремительным движением выбросил руку в воздух Сулейкена, и… что же оказалось у него в руке? – а это был букет благоухающей сирени. Громкие возгласы удивления разнеслись под шатром, в спонтанном воодушевлении зрители стали его закидывать солёными огурцами, которые он ловил с удивительной проворностью. Кроме солений в его сторону летела и селёдка, — всё, как вы понимаете, от чистого сердца. Всё эти подношения он с достоинством неторопливо подбирал.

Затем он установил стол, на стол – коробку, и в завершении этих манипуляций он самостоятельно забрался в коробку и закрыл её изнутри. Что нам остаётся сказать: эта коробка раскрылась во все стороны по частям и кого там не было, так это хитроватого согнутого господина. На арену уж было, полные волнения, собрались выйти письмоносец Цаппка и младший Урмонайт, как фокусник, кто его знает как, под бравурный оркестровый марш появился на балконе с музыкантами, спустился по верёвке вниз и окунулся в продолжительные аплодисменты. Воодушевлённый безудержной овацией, иллюзионист внезапно подошёл к краю арены, засунул моему дядюшке, Станиславу Григуллу, руку за жилетку, и… что же появилось на всеобщее обозрение? – Конечно же все знают, что появилось! А именно – кролик, дрыгающий лапками, и по настоящему живой. Ну, а что же сулейкенцы? Когда это произошло, они застыли в онемении, а мой дядюшка, честное слово, поднялся с места и начал снимать с себя, в соответствующем порядке, все части своего гардероба. Естественно, в надежде найти еще одного кролика, предпочитая в мыслях, однако, упитанного селезня или петуха, выпрыгивающих из его подштанников. Однако ничего подобного не произошло. В гнетущей тишине мой дядюшка снова оделся, и аплодисменты не заставили бы себя ждать, если бы Станислав Григулл внезапно не заговорил. Он обратился напрямую к фокуснику и сказал следующее: «Я вижу, — сказал он, — что кролик уже скрылся за кулисами. Однако этот кролик принадлежит мне. Так как всё общество видело, что он проживал на моём теле. Поэтому я хотел бы вас попросить о незамедлительной выдаче указанного кролика.»

Вот теперь, по правде, и в самом деле наступила тишина, – и, скажем прямо, гнетущая. Общество на мгновение замерло, волшебник с опасением и недоумением посмотрел на говорившего. Но затем, очнувшись, подошёл к моему дядюшке и сказал: «Где именно, — сказал он, — бывают такие кролики, которым свойственно жить под хозяйским жилетом? Это было, как вы в этом убедились, обыкновенное волшебство, так сказать, „Симсалабим“.»

«Мне это, — сказал моя дядюшка, — абсолютно безразлично. Кролик жил под моей жилеткой, барахтался там, выказывал признаки жизни. И на этом основании я хотел бы потребовать выдачи мне вышеуказанного кролика. Он – моя собственность.» Быстро пробежав глазами вокруг, мой дядюшка попытался найти жандарма, и когда представитель закона по имени Шнеппат кивнул головой, то он потребовал с непреклонной интонацией: «И побыстрее, с вашего позволения.» Таким образом Станислав Григулл получил своего кролика, посадил его на колени, и представление без запинок продолжилось.

А что же было дальше? Ну как, тут на арену вынесли кадку с водой, в которой находился старый толстый тюлень с мордой ворчуна, отзывавшийся на кличку Рахулл.

На кадке был укреплён большой плакат, на котором было написано: «Тюленя просьба не дразнить», — что, видимо, должно было означать: не беспокоить и не приставать с играми. Подобного, однако, никому из почтенного сообщества и в голову бы не пришло. Тюленю достались жидкие аплодисменты, на что он и внимания не обратил. По крайней мере, он позволил занести себя без проблем обратно, не покидая ёмкость.

После того, как его унесли, на арену снова вышла довольно упитанная дамочка Анита Шибукат, одарила моего дядюшку особенным взглядом, и объявила: «А теперь выступает силач по имени Босняк! Он глотает железные прутья на завтрак и выпивает двенадцать литров молока на ужин. Его сила неимоверна. Кто пожелает с ним вступить в схватку и продержится против него хотя бы две минуты на ногах, получит стоимость входного билета обратно и три марки двадцать в придачу!»

Она отступила в сторону и вперёд вышел тот самый Босняк — причём от его поступи задрожали скамьи, — он скалил зубы, бил себя по маленькой голове и изо всех сил старался произвести устрашающее впечатление. Никто не осмелился ему противостоять. Никто?

Да нет же, вдруг с задних рядов кто-то поднялся, но был он настолько тощим, что его поначалу просто и не заметили. Так кто же это объявился и явил собой непостижимый пример безрассудства? Мой дядя, сапожник Карл Куккук. Сулейкенцы сидели, словно парализованные, когда он проходил мимо, провожая его задумчивыми, прощальными взглядами, и никто не поднялся с места, чтобы повлиять на его решение.

И вот он вышел на арену, посмотрел на Босняка с нежностью и сочувствием и произнёс: «Жду, — сказал он, — нападения». И тут же этот чудовищный человек с маленькой головой бросился на него, раскинул руки, а затем фыркнул, хлопнув в ладоши. Но Карл Куккук уже давным-давно исчез, оказавшись позади пожирателя железа. Тот, полагая, что перед ним всё ещё находится сапожник, сжал руки так сильно, что на его глазах навернулись слёзы: то, что он сжимал было ни что иное, как он сам. Что ж, это повторялось не раз, – как вообще можно удержать сапожную дратву, тонкую, как мой дядя? – и, в конце концов, этот Босняк так выбился из сил, что сел на землю, тяжело дыша, и его пришлось приводить в чувство, окатив из ведра водой. Карл Куккук же, наоборот, дошёл до кассы, получил деньги и неторопливо, вместе с родственниками, вернулся домой.

Вот так это приблизительно и случилось с передвижным театром Аниты Шибукат в Сулейкене, если мне не изменяет память. Как я позже узнал, цирк после этого долгое время не приезжал в нашу деревню — якобы из-за страха перед слишком просвещённой публикой.

 

 

 

Зигфрид Ленц «Фузилёр из Кулкакена»

Зигфрид Ленц «Это был дядюшка Маноа»

Зигфрид Ленц «Чорт чтения»

Зигфрид Ленц «Пасхальный стол»

Зигфрид Ленц «Купание во Вщинске»

Зигфрид Ленц «Приятные похороны»

Зигфрид Ленц «Знаменательный день в Шиссомире»

Зигфрид Ленц «Дуэлянты в стриженом овечьем меху»

 

 

 

 

 

Зигфрид Ленц

Дуэлянты в стриженом овечьем меху

(перевод Андрея Левченкова)

 

 

Станислава Григулла, моего дядюшку, серьёзного человека с длинными тонкими ногами, постигло несчастье необыкновенного свойства. Эта беда, чтобы дать представление о её значимости, состояла в том, что Станислав Григулл должен был получить большую сумму денег – перспектива, которая повергла его в глубочайшее горе, или, скажем так, ввела в депрессивное состояние. Он перестал, как это было для него обычно, брюзжать целыми днями, он перестал есть копчёности, стал мало общаться, здоровался не так многословно и возбуждённо, как ранее, – другими словами, от предстоящего богатства, как это обычно и бывает, у него преждевременно закружилась голова. Весь Сулейкен, да что там говорить — весь округ Олечко, раздумывая, интересовался его несчастьем, рассуждал и обдумывал, советовал и отговаривал, однако богатство так и не удавалось предотвратить.

Это богатство, о мой Бог, оно пришло с той стороны, с которой Станислав Григулл, мой дядюшка, и не рассчитывал. Он не сделал, если вы позволите, ничего плохого, кроме того, что держал пари с одним скототорговцем на то, как звали Наполеона по имени, и тот факт – чорт возьми, что Станислав Григулл оказался прав, заставил скототорговца раскошелиться. Утром того дня, когда богатство должно было свалиться ему на голову, Станислав Григулл лежал в кровати и томимый глубочайшей печалью, наблюдал как за окном кружится и медленно падает снег. Так он, бедняга, и пролежал всё мучительное утро, когда письмоносец, вечно мёрзнущий человек по имени Цаппка, не зашёл к нему, не открыл с вежливым соболезнованием кошелёк и не отсчитал Станиславу Григуллу, моему дядюшке, причитающуюся сумму. Все эти манипуляции он выполнил без единого слова, в печальной задумчивости, а закончив, подойдя к кровати, вложил деньги в руку страдальцу, и произнес следующие слова: «Никто, – сказал он, – Станислав Григулл, на этом свете не застрахован от ударов судьбы. Возьмём, вот только для примера, зайца. Разве он может избежать этого? Или возьмём мы, опять же только для примера, косулю. А есть ли у неё шанс на такого рода избавление? И уж совсем нет смысла говорить про кабанов. Это, кум, один-единственный удар судьбы на свете для всех без исключения.»

Мой дядюшка, Станислав Григулл, выслушав эту речь с относительным спокойствием, ответил так: «Ты, Хуго Цаппка, непревзойдённый мастер красноречия . Но и ты возьми, опять же в качестве примера, того же зайца. Он, кум, не лишен чувства голода. Однако его чувство голода, прошу прощения, можно утолить. Богатство, напротив, остаётся навсегда. Поэтому я, честное слово, больше не собираюсь вставать с кровати.» После этих слов он повернулся лицом к стене, натянул одеяло на голову и замолчал.

Глубоко опечаленный Хуго Цаппка сильно задумался, и пока он размышлял, он стал просматривать одну почтовую открытку за другой, которые ему ещё предстояло разнести по адресатам, так как на самом деле, ответ его вдохновил. Вдруг резко, почти триумфально, он закинул обратно в свою кожаную сумку открытки, ущипнул страдальца за плечо и сказал следующие слова: «Меня зовут, – сказал он, – не доктор Соботка, поэтому я и не районный врач, однако врачевать, Станислав Григулл, я могу, так же, как и он. Тебе принадлежат, и они лежат прямо перед тобой на столе, сто восемьдесят марок, и это есть сама болезнь.»

«Они никуда не исчезнут», – простонал Станислав Григулл, мой дядюшка, и вздыхая, перевернулся в кровати на другой бок.

«Это, – сказал Цаппка, – ещё вопрос. Можно, опять же только в качестве примера, за эти свалившиеся с неба деньги прикупить пчёл. Они приятно жужжат летом и производят мёд.»

«Они жалят», – отчётливо возразил Станислав Григулл.

«Хорошо, – сказал Цаппка, – я только привел пример. Ну а что, так сказать, с собственными козами?»

«Они воняют», – не менее отчётливо ответил больной.

«Хорошо-хорошо», – умиротворенно сказал почтальон, смотря озадаченно в окно, и неожиданно, в мыслях о своём трудном пути, на него снизошло озарение. Указав на лёгкий снегопад за окном, он сказал: «В это время, – произнёс он, – Станислав Григулл, нет больше счастья в жизни, чем проехаться по лесу на санях, запряжёнными лошадьми, приобретенными со скидкой. Кругом царит тишина, на душе покойно, дороги пустынны в своём великолепии. Ну, как на счёт этого?»

Станислав Григулл, услышав эти слова, вскочил, и в одно мгновение, схватил своё богатство, использовав его для приобретения и саней, и лошадки. Всей суммы, как вы уже обратили внимание, естественно не хватило, однако человек по имени Швалгун, продавец, был готов ждать выплаты недостающей суммы до лета. Таким образом, Станислав Григулл, довольный сверх всякой меры, запряг старенькую, мотающую головой лошадку, влез в тулуп из стриженой овчины и поехал, скажем просто, на прогулку, по узкой лесной дороге. Не удержавшись от переполнявшего его счастья, он сразу же затянул мелодию. Это надо было видеть! Дядюшка распевал то в одну сторону, то в другую, при этом выборочно беседовал с деревьями и прислушивался, нагнувшись, к приятному поскрипыванию полозьев саней.

И так он ехал уже довольно долго, пока старая лошадка не остановилась, опустив голову, отчего Станислав Григулл, несколько удивлённый, посмотрел вперед и заметил прямо перед ним двигавшуюся ему на встречу по узкой дороге повозку. При этом он обратил внимание на тот факт, что в других санях сидел тот самый скототорговец Кукилька из Шиссомира, у которого ему выпала честь выиграть то самое пари. Так они и стояли, как говорится, друг напротив друга на довольно узком пути, и первый, кто издал звук, был Кукилька. А произнёс он следующие слова: «Я надеюсь, Станислав Григулл, что деньги были получены.» На что мой дядюшка счёл необходимым ответить: «Уже прогуливаюсь, Генрих Кукилька. И как видишь, сани скользят довольно недурно.»

На что Кукилька, человек небольшого роста, про таких у нас говорили «гнурпель», сошёл с саней. Тоже самое проделал и Станислав Григулл. Они церемонно поздоровались друг с другом за руку, вежливо перекинулись парой фраз, оценив полозья саней и подковы лошадей, а затем каждый залез обратно на облучки своих повозок. Мужчины посмотрели друг на друга, скрестили на спинах своих лошадок напряженный взгляд и стали ждать. Они ждали, как это можно было предположить, того, что именно другой, а не он, начнёт уступать дорогу, не торопясь отъезжая назад, так как разъехаться не позволяла ширина узкой лесной дороги.

В конце концов Генрих Кукилька не выдержал и громко сказал: «Езда назад, Станислав Григулл, не так уж и сложна. Необходимо только встряхнуть вожжами и лошадь пойдёт медленно и верно.»

«Я, – воскликнул Станислав Григулл, мой дядюшка, – рад, что ты разбираешься в этом деле. В таком случае, если я осмелюсь напомнить, ты и сам можешь первым отъехать назад. Я же, не торопясь, буду двигаться за тобой.»

Кукилька подумав, ответил так: «Я, – сказал он, – честно и сполна заплатил свой проигрыш. По этой причине я по праву могу просить тебя, чтобы ты сдал назад и уступил мне дорогу.»

«А я, – ответил ему Станислав Григулл, не раздумывая ни секунды, – я, как это и выяснилось, спор выиграл. Поэтому я могу, пожалуй, потребовать уступить место безо всякого сожаления.»

«В таком случае, – произнёс в ответ гнурпель Кукилька, — мы здесь останемся оба.» И в мгновение в его руках оказалась развёрнутая газета, страницы которой он начал энергично перелистывать, а затем, согнув её пополам, как опытный читатель, углубился в содержание текста.

Дядюшка Станислав, кто бы мог ожидать другого, также поискал что-то подходящее для чтения, но, когда он, а это было ожидаемо, ничего не нашёл, несколько раз откашлялся и начал, чтобы хоть как-то убить время, громко напевать. Таким образом в санях пелось и читалось; участники посиделок под стриженой овчиной чувствовали себя комфортно и выказывали недюжинное терпение.

Они так и сидели, напевая и читая, уже несколько часов, как тут, привлечённые интенсивным песнопением, не появилось двое лесорубов. Так как они были родом из Сулейкена, то Станислав Григулл был им хорошо знаком. Приблизившись к нему, они, поприветствовав его, позволили ему рассказать, что здесь произошло. И после того, как они ознакомились с ситуацией, они выказали, как говорится, дядюшке Станиславу свою поддержку и пояснили ему, что, если он освободит путь, то Сулейкен потерпит полное поражение. Он должен проявить отвагу и терпение, и они полностью на его стороне. Так сказали лесорубы, и пошли дальше по своим делам.

Тем временем, а как это могло быть по-другому? — с противоположной стороны появился человек в зелёном капюшоне, и это был никто иной как помощник лесничего из Шиссомира. Естественно, у молодца была куча свободного времени, и он позволил себе обстоятельно вникнуть в дело по версии гнурпеля Кукильки, настойчиво посоветовав ему на прощание ни в коем случае не сдаваться. «Шиссомир, – сказал он громко, – живёт в достатке. Мы пришлём вам газеты и сыр, и если будет в этом необходимость, то и печь-буржуйку, и уголь.»

В последующем так это и случилось. Произошло то, что каждый мазур получает в подарок в день своего рождения, а именно – верность. Не прошло и мгновения, как и с этой, и с противоположной стороны стали подходить о чём-то бормочущие люди. Вся деревня Сулейкен окружила Станислава Григулла, моего дядюшку, а весь Шиссомир – Кукильку, этого коротышку.

Все, кто подошёл, пришли не с пустыми руками: чернослив, копчёное сало, банки с огурцами и мёдом, соленья, горшки с квашеной капустой и фасолью, мармелад из чёрной смородины, остывшие драники, горох и голубцы. И одна и другая сторона кормила своих любимчиков и героев, гладила и массировала им окоченевшие части тела, пожимала им руки и советовала не отступать ни на метр! Не были забыты, естественно, и лошадки, досыта получив в торбах овса, и обмотки на копыта. Потряхивая гривами и головами, они стойко принимали бесконечные знаки внимания и ласки.

На ночь, само собой разумеется, жители Шиссомира и Сулейкена вернулись к своим семьям, а на поле битвы долготерпения соревнование возобновилось. Один читал, другой пел. Временами, а чем продолжительней была битва, тем чаще, стороны делали паузы для непринужденных разговоров, обмена деликатесами, доставленных заботливыми болельщиками, не забывая при этом красноречиво подбадривать себя в предвкушении капитуляции одного из них.

Однако бойцы долготерпения упорно стояли на своём.

Так они и стояли, – ага, а как долго они могли так выстоять? Точно ответить на этот вопрос никто не смог, так как победитель никак не определялся. Много времени спустя, как стало известно, прямо через эпицентр сражения была проложена узкоколейная железная дорога, и из-за этого, ей-богу, спорщиков пришлось поднимать краном. Но и при этом, что достоверно известно, они потребовали, чтобы их ни в коем случае не разворачивали спиной к противнику. Но узкоколейка, о которой мы ещё будем много говорить, была не в состоянии выполнить это пожелание.

 

 

Зигфрид Ленц «Фузилёр из Кулкакена»

Зигфрид Ленц «Это был дядюшка Маноа»

Зигфрид Ленц «Чорт чтения»

Зигфрид Ленц «Пасхальный стол»

Зигфрид Ленц «Купание во Вщинске»

Зигфрид Ленц «Приятные похороны»

Зигфрид Ленц «Знаменательный день в Шиссомире»

 

 

 

Зигфрид Ленц

Знаменательный день в Шиссомире

(перевод Андрея Левченкова)

 

 

Оба они были босыми, при этом один тащил на привязи козу, другой – телёнка. В таком составе они повстречались на перекрёстке и, пока коза и телёнок удивлённо знакомились друг с другом, босоногие господа, угостившись друг у друга понюшкой табаку, без лишних слов выразили единодушное мнение, что сегодня, без преувеличения, удачный для торговли день, так как небеса распахнулись во всю свою синеву, кузнечики стрекотали, как им и полагалось, и в воздухе ощутимо переливался мерцающий свет. После подтверждения того факта, что день просто великолепный, высморкавшись на траву на обочине шоссе, они втянули ещё по одной понюшке табаку. Первым позвал свою козу господин Плев, затем господин Ягелка своего телёнка, и накинув им на шеи верёвки, они оба двинулись — скотина позади, — с задором дальше, так как Шиссомир – дружелюбная торговая деревушка, находилась в шести милях и до неё хотелось бы добраться.

Шесть миль, как известно, с козой и телёнком на буксире, не выглядят как прогулка по променаду, и, таким образом, оба господина, что им в вину никто и не ставил, докатились до использования крепких слов; причём ругались они согласно своего темперамента, то есть господин Ягелка сильнее, чем его попутчик, так как телёнок, имея намерения к познанию мира, показывал свой крутой норов, тыкался то туда, то сюда, внезапно бросал с опаской взгляд на поблёскивающие лужи или на своего спутника – козу. Она была старше и существенно послушнее.

«Это, — произнёс Ягелка, — нелегкий путь. С таким телёнком на поводу сам Наполеон, Господь свидетель, не смог бы быстрее бежать из России.»

«Вероятно, — ответил на это Плев, — Наполеон бы поступил по-другому. Он бы, насколько я его знаю, отдал бы приказ упрямого телёнка нести на руках.»

„Да, он, — сказал Ягелка снисходительно, — он бы всё сделал проще.“

Так они продолжали свой путь, упрекали Наполеона то за это. то за другое, но в конце концов разговор зашёл о ценообразовании на рынке, и Ягелка, у которого рука сильно покраснела от натянутой веревки, объяснил: «Эта дорога на рынок, я имею в виду путь с телёнком, уже стоит столько же денег, как сам телёнок. Поэтому я не продам его дешевле обычной цены. Я не собираюсь торговаться, и я не уступлю ни гроша от указанной цены.»

«Могу это понять, — сказал Плев, — но с моей козой всё по другому. Она уже очень старая, практически не даёт молока и максимум, на что она годится, так это только на мясо по своему весу. Я буду рад, если кто-то проявит к ней интерес. Тебе я могу сказать правду, мы ж всё-таки из одной деревни.“

«Мне ты можешь доверять, — сказал Ягелка, — ну что ж, будем надеяться.»

Ещё до полудня они увидели Шиссомир – приятное торжище, — и воздух был наполнен всем тем, что издавало звуки и запахи, люди были веселы и жизнерадостны, ударяли плётками, смеялись, в сапогах с прилипшей соломой, ели жирный шпиг, заглядывали лошадям в зубы и щипали поросятам спинки, отчего разносился истошный визг; дородных толстух хватали за юбки, детвора ревела, быки мычали, один гусь оказался посреди отары овец, которые от испуга смешались с коровами, из которых несколько вырвалось и промчалось, словно ветер, по пыльному переулку мимо прилавков. Но когда один здоровенный мужик поймал гуся, тот в его руках загоготал и захлопал крыльями так сильно, что помощник от страха сжал свои ручищи ещё сильнее, умертвив таким образом гуся, что в свою очередь продлило и усилило крики звонкоголосой владелицы птицы. Это, если вкратце, и был Шиссомир, приятное местечко для торговли, на пике своего великолепия.

Почти сразу же Плев с козой и Ягелка с телёнком были окружены заинтересованными личностями. Слышен был смех и споры, проверяли козе вымя и заглядывали телёнку в глаза и уши, как внезапно один мужчина – коренастый скотопромышленник, — вытащил бумажник, отсчитал купюры, отдал деньги Плеву, обвязал не торопясь верёвку вокруг локтя и увёл козу прочь. Плев удовлетворенно пересчитал деньги, подошёл к своему односельчанину Ягелке и сказал: «Осанна! Коза продана. Если ты поторопишься, мы можем, перед тем как возвращаться домой, позволить себе пропустить по одной.» «Я бы, — отвечал Ягелка, — телёнка давно бы уже продал. Но путь был утомительным. и я не собираюсь уступать в цене. Тебе, сосед Плев, нет необходимости позвякивать своими монетами в кармане. Это меня не впечатляет. Что по мне, если у тебя есть желание, то ты можешь себе позволить один стаканчик. Я подожду здесь, пока кто-нибудь не предложит цену, которая бы соответствовала и телёнку, и трудностям пути сюда. Если же покупатель не найдётся, то я вернусь с телёнком обратно домой.»

«Хорошо, — сказал Плев, — тогда я приду сюда попозже, ибо путь, сосед Ягелка, долог, и вдвоём его проделать всяк приятнее.»

Плев ушёл с собственного позволения пропустить стаканчик; затем он бродил между прилавками по пыльным проулкам, дивился тому, что вызывало у него удивление, обменивался приветствиями, добросовестно очищал, если ему судьбой было уготовлено слишком близко познакомиться с коровьими лепёшками, свои подошвы, устраивая себе, таким образом, передышку. Когда же он вернулся обратно к Ягелке, торговля скотом подходила к концу, однако телёнок всё так и не был продан. «Мне кажется, — сказал Плев, — тебя преследует неудача».

«Это не неудача, — ответил Ягелка, — я просто не хочу продавать телёнка ниже цены. Торги закончились. И теперь у меня нет другого выхода, как взять его обратно с собой домой. Как по мне, так мы можем отправляться в путь.»

И они оправились вместе в обратный путь; один из них тянул своего телёнка, другой, идя немного впереди, радостно звенел монетами в кармане и всё никак не мог успокоиться, чтобы не упомянуть ещё раз, как же он рад, что продал козу, которая, если быть честным, имела ценность только как мясо. И Плев рассказывал это с таким постоянством и упорством, что Ягелку это начало раздражать. А так как он точно знал, чего добивался его сосед, то поэтому он молча размышлял.

Тут Ягелка со своим телёнком внезапно остановился как вкопанный, окликнул Плева и показал на землю. На земле сидела зелёная моргающая лягушка, симпатичная, блестящая зверушка.

«Ты, — сказал Ягелка, — видишь ли эту лягушку, сосед Плев. Ты её видишь?»

«Ну да, — сказал Плев, — я её точно вижу.»

«Отлично, — сказал Ягелка, — в таком случае я делаю тебе предложение. Предложение, которое ты с готовностью примешь. Ты, сосед Плев, удачно продал свою козу. Получил деньги. И ты сможешь, если захочешь, принести домой не только деньги, вырученные на рынке, но и моего телёнка. Но для этого ты должен съесть эту лягушку.»

«Съесть?» — не поверил Плев.

«Съесть! — сказал Ягелка решительно. — Как только лягушка окажется у тебя в горле, я отдам тебе поводок моего телёнка.»

«Это, — ответил Плев, — как по мне, действительно великодушное предложение, и  оно принимается. Я съем лягушку, а за это ты мне, сосед Ягелка, отдашь своего телёнка.»

Плев, после того он как произнес эти слова, нагнулся, схватил лягушку и перекусил пополам её, закрыв глаза, в то время как Ягелка смотрел на него с редкостным удовлетворением.

«Ну что ж, сосед, — сказал он, — первая половина, я это видел, исчезла в твоем горле. Настала очередь лягушачьих лапок.»

«Я попрошу, — сказал Плев, в смятении выпучив глаза, — дать мне небольшую передышку. Всё для того, чтобы желудок смог успокоится и привыкнуть к необычным продуктам. Не можем ли мы, кум, немного пройтись дальше? И тогда в установленное время я съем и вторую половину.»

«Хорошо, — ответил Ягелка, — я с этим согласен.»

И таким образом они молча двинулись дальше рядышком, и чем дальше они шли, тем хуже становилось соседу Плеву и тем больше ему становилось ясно, что вторую часть лягушки он ни в каком разе не положит себе в рот, и, таким образом, он лихорадочно стал размышлять: как же ему выйти из этого положения. Но, в то же время, снаружи он излучал уверенность и силу, так что Ягелка, которому теперь принадлежала только половина его телёнка, забеспокоился.

В конце концов Плев неожиданно остановился, протянул соседу половину лягушки и сказал: «Ну, сосед, как дела? Нам нет необходимости наносить вред нашему имуществу, всё-таки мы родом из одной деревни. Если оставшуюся часть лягушки съешь ты, то я откажусь от своей доли, и ты сможешь своего телёнка оставить при себе целым.»

«Это, — обрадовавшись, произнёс Ягелка, — и называется «настоящие соседи».» И он живо проглотил вторую половину лягушки, несмотря на рвотные позывы в горле и сопротивление желудка, и, таким образом, телёнок за его спиной в полной комплектности вернулся в его собственность. «Так что я всё равно, — сказал он с перекошенным лицом, — хоть что-нибудь, но принесу с рынка домой.»

Так в раздумьях они дошли до деревни и при расставании на перекрёстке, Ягелка сказал: «Это, сосед, был хороший день для торговли. Только, понимаешь-ли, а зачем мы, собственно, съели лягушку?»

 

 

Зигфрид Ленц «Фузилёр из Кулкакена»

Зигфрид Ленц «Это был дядюшка Маноа»

Зигфрид Ленц «Чорт чтения»

Зигфрид Ленц «Пасхальный стол»

Зигфрид Ленц «Купание во Вщинске»

Зигфрид Ленц «Приятные похороны»

Зигфрид Ленц «Дуэлянты в стриженом овечьем меху»

Зигфрид Ленц «Вот так это с цирком и произошло»

 

 

 

 

Зигфрид Ленц

Приятные похороны

(перевод Андрея Левченкова)

 

 

 

Скончалась, пребывая в одной непродолжительной поездке в польских землях, а если быть более точным, то случилось это в одном симпатичном городке Вщинск, что расположен на реке Нарев, – моя тётушка Арафа. Была она грузным, полным человеком, эта моя тётушка, с мощными, обветренными до красноты руками бывалого моряка, а ещё она была чрезвычайно сильна и имела привычку всеми командовать. На протяжении всей поездки она не подавала никаких признаков того, что собирается покинуть этот мир. Наоборот! Время от времени она отпускала сварливые шутки, постоянно съедала больше, чем два сопровождавших её моих кузена Урмонайта, и доводила любого трактирщика, с которым она торговалась, до трепетного смятения.

Тётушка: скончалась она с очередным проклятием на устах, расположившись на заднем сиденье повозки; в момент, когда это произошло, кузены, застенчивые и ничего не подозревающие, находились впереди на козлах. При этом они даже не удивились, что позади них всё стихло, что нет больше сварливых шуток, никаких приказаний – они оба абсолютно никак не заметили произошедшего несчастья. Однако через какое-то время им пришлось сделать привал, так как лошади периодически нуждаются в водопое, и когда они захотели помочь тётушке спуститься, чтобы она могла размять ноги, красные обветренные моряцкие руки обмякли, стали вялыми, совсем безжизненными, но при этом лицо тётушки было таким умиротворённым, так что кузены, как это могло случиться и со всеми остальными, начали что-то подозревать.

Поначалу они применяли методы классической науки, то есть действовали согласно основным правилам: тётушку простукивали, прослушивали, держали под её носом мягкое куриное перышко, шептали заговоры, массировали её – но тётушка делала то, что обыкновенно делают все мертвецы: она просто ни на что не реагировала. На что Богдан, один из кузенов, высказал следующее мнение:

«Я чую, – сказал он, – подвох. Как нам всем помнится, когда мы тронулись в путь с тётушкой, то постоянно присутствовали и звуки, и шум. Конкретно же эта тётушка, позвольте, больше не издаёт ни звука. Она, так сказать, не наша». – «Это другая,– сказал второй кузен,- тётушка, факт. Но, мой Бог, она всё ещё сидит внутри повозки. И при нынешних обстоятельствах нам следует опасаться, что наша тётушка будет не в состоянии самостоятельно покинуть её».

«Об этом факте, – сказал Богдан, — мы должны сообщить. Может быть в полицию?»

«Ни в коем случае, – быстро воскликнул другой, испуганно вскинув руки только от одной этой мысли. — Если мы сообщим об этом, тётушку будут осматривать, нас тоже будут опрашивать, даже заподозрят, а с учётом польских законов о покойниках, то, возможно, наступит зима, прежде чем мы с тётушкой вернёмся домой».

«Думаю, для тётушки, — сказал Богдан, — это уже будет не важно». – «Но не для нас, – добавил другой Урмонайт. — Глянь, я тебя прошу, на тётушку. Разве это не похоже на то, что она просто дремлет? Итак, мы отправимся дальше, и если кто-нибудь осмелится с нами заговорить, то мы попросим его не шуметь перед спящей дамой».

Таким образом мои кузены Урмонайты напоили лошадей и неторопливо покатили в сторону границы. Конечно, они с расчётом подгадали так, чтобы оказаться перед шлагбаумом ночью. А потом произошло следующее: Богдан грациозно запрыгнул на заднее сиденье к тётке, обложил её подушками, хорошенько их взбил, и когда всё было готово, направился к постовому. Этот часовой, худощавый человек с землистой кожей, скучая, медленно обнюхал и осмотрел кузенов, повозку и лошадей. Ну, а потом он, увидев тётушку, забрался поближе к ней и произнёс следующую фразу: «Кто, – сказал он, — с вашего разрешения, вот эта мёртвая мадам?» На что двоюродные братья деликатным хором ответили: «Это Арафа Гуц, наша тётушка, родственница первого колена».

«Первого колена, второго колена, — сказал часовой, — но почему, ради всего святого, она не издает ни звука?»

«Потому что она, даём честное слово, дремлет. И, если позволите, пан капитан, мы попросим вас не беспокоить спящую даму».

«Ладно, – сказал постовой, – таможня даёт добро, но кто мне гарантирует, что ваша тётушка, например, родственница первого колена, не покойник?»

«Если бы она, – сказали кузены, – была бы покойником, она бы не могла дремать, а наша тётушка дремлет». Немного поразмыслив, пограничник, поскольку данная логическая связка ему понравилась, позволил повозке двинуться дальше.

И кузены Урмонайты ехали ночь напролёт, и утром приехали в деревню, название которой было Кулкакен. Они, как вы догадались, ужасно проголодались, – у кузенов крошки во рту не было долгое время, – вот почему повозку с тётушкой они оставили перед трактиром и зашли внутрь, чтобы подкрепиться на оставшийся путь. Мгновенно набросившись на еду, они проглатывали сало, яйца, копчёную грудинку, щи, мёд, луковый пирог и консервированные груши, и вдобавок они осушили огромный кофейник. Так, с перерывами, они вдвоём ели-пили до полудня, а когда вышли, – да и что там могло случиться, — когда они вышли, — лошадей как ветром сдуло. А с лошадьми пропала и повозка, а с повозкой и тётушка.

Тут кузены подпрыгнули, скажем так, как взбесившиеся веники в доме, озираясь и размахивая руками, ругаясь и крича, но вот что так и не вернулось, так это повозка с тётушкой.

После безуспешных поисков, уставшие и проголодавшиеся, они снова вернулись в дом перекусить; и перекусив, Богдан вдруг рассмеялся, причём смеялся он долго, без перерыва, а потом он сказал: «Нас, – говорил он, – всё устраивает. Представь только, братишка, этого вора у нашей кареты. Насколько большим будет его ужас: разве он не должен сильно испугаться? Или представь его руки: разве не должны они у него сильно дрожать, когда он обнаружит мёртвую тётушку?

Утешая друг друга и смеясь над вором, они тронулись в путь в Сулейкен, как вы можете себе предположить, уже довольно поздно. Пошли напрямки через поля, сокращая путь, поднялись на железнодорожную насыпь узкоколейки, и вскоре вдали уже мерцали огни Сулейкена. На пути им встретились несколько человек, и братья не могли поверить тому, что эти люди им рассказали. А рассказали они им то, что днём, в то время, когда положено пить кофе, возвратилась тётя Арафа, возлежавшая на заднем сиденье повозки и дремавшая. И выглядела она так, как будто она умерла.

Урмонайты, какими бы малосообразительными они не были, сразу сообразили, что лошадям в Кулкакене стало слишком скучно. Они просто устали ждать и решили пойти дальше самостоятельно. «Вот увидишь, — сказал Богдан, — лошади будут в конюшне.» И они поспешили, возбуждённые изнурительным волнением, домой.

Как только они зашли во двор, кто же им попался на пути? Глумскопп – старый беззубый слуга. Широко улыбаясь от одного уха до другого, этот старик потирал руки и сквозь его привычную ворчливую манеру можно было услышать фразу: «Праздник, хе-хе-хе, мы отпразднуем это событие. И в качестве угощенья на стол подадим сельдь в сметане».

«И кто же, — спросил Богдан, — устраивает это пиршество?»

«Праздник, — прошамкал Глумскопп, — устраивает мой дорогой Боженька, хе-хе-хе. Он позволил старухе умереть, и он, насколько я его знаю, обеспечит ей и приятные похороны.»

Кузены вежливо передвинули его в сторону и вошли в дом, убитые горем. Пахло жареным, печёным, и копчёным, и ещё Бог знает чем. Но Урмонайты, превозмогая себя, вошли в комнату. Вошли, и, как близкие персоны, пострадавшие особо, были сразу же окружены большим количеством скорбящих: с протянутыми к ним навстречу руками, с опущенными вниз уголками ртов; о тётушке говорили как о нежной, миловидной гвоздике; тихое перешёптывание и частый плач, утешение друг друга, в необходимых объёмах, разумеется, и рассаживание за длинным столом.

Кузены также заметили, что у окна, ещё прикрытые покрывалами, лежали инструменты духового оркестра: всё было готово. Отлично. Но вначале поднялся с места Богдан Урмонайт и сказал следующее: «Надо бы, — сказал он, — почтить память молчанием, того, кого больше нет с нами: нашу тётю Арафу… несколько подольше, если можно попросить… ещё один момент… так, хорошо, теперь достаточно. А теперь я спрашиваю: где наша тётушка?»

«Скончалась», — крикнул кто-то из капеллы.

«Нет, — серьезно сказал Богдан, — я имею в виду: где её тело?» — «Её тело, — сказал одноглазый лесник, — больше недоступно для осмотра. Всё, что смертно было в ней, мы поместили в соответствующий ей гроб. И гроб, чтобы было больше места в доме, поставили против печки. Там телу комфортно стоять».

Богдан кивнул. Но сделал это он как-то рассеянно, потому что среди скорбящих гостей он заметил того, кто тронул, — скажем так, — благосклонно, его сердце. Сердце Богдана было наполнено счастьем, сладострастно увиваясь вокруг фигуры некой Луизы Лушински, бесцветной, маленького роста персоны с заплаканным птичьим личиком.

Богдан позабыл всё, что происходило вокруг него. Он улыбался Луизе Лушинской с такой потрясающей сердечностью, что не прошло незамеченным у всего сообщества. Музыканты, конечно, этот народец вечно голоден, сразу восприняли это неправильно, аккуратно вынули свои инструменты и начали наигрывать медленный вальс. Однако эти звуки, заставили Богдана перестать улыбаться и внезапно загрустить.

Но было уже поздно, слишком поздно, — всё уже случилось.

Счастье… оно приближалось к нему на маленьких ножках Луизы Лушински. Как будто музыка подхватила её как пушинку, этого маленького бледного человечка, опустило перед ним и молвило: «Этот вальс, Богдан Урмонайт, принадлежит только тебе.» Услышав эти слова, Богдан неуверенно оглянулся и, заметив одобрительные, даже призывные, взгляды поминального сообщества, ответил: «Приглашение принято. Но, если я могу попросить, очень медленно.“

Таким образом, они закружились вдвоём в танце, и, как и ожидалось, вскоре за ними последовали и другие пары. Музыка стала громче, то там, то здесь послышался смех, среди прочего и бормочущий смех Глумскоппа, – одним словом, общество испытывало жажду. И аппетит, конечно. Оно страдало от жажды и голода так долго, пока с кухни не вернулся одноглазый лесник и не сообщил громко: «Осанна, — прокричал он, — олень мёртв.»

Ну, а потом было застолье. И что было на столе? Я могу рассказать вам лично про себя: хоть я был молод и незрел, я съел восемь яичниц с салом, пять клопсов, немного тушеного зайца, утиную шейку, тарелку кровяной колбасы с куриными потрохами, тарелку фляков, половину свиного уха и несколько печёных яблок. Ещё я съел печёную луковицу, одну жареную рыбину и, попозже, ещё пару речных раков, которых поймал старый Глумскопп. Как я уже сказал, я был молод и незрел.

Итак, вначале угощались, а после того, как поели, выпивали, и напитки, как бы там ни было, стали причиной одного события, которое нельзя-то и назвать было иначе, ибо оно этого заслуживало, — но сначала само событие. Эдмунд Фортц, портной, выпив, заявил на полном серьёзе, что, по его мнению, Гинденбург[1] умнее не более, чем петух из Сулейкена. Что вызвало колоссальное возмущение. Лесник с одним-единственным глазом вскочил и с размаху ударил портного так сильно в грудь, что обидчик улетел под стол и остался лежать там некоторое время, не подавая признаков жизни. Про него уже практически все забыли, как тут он снова всех известил, что именно он – непосредственно Эдмунд Фортц, — одержал бы победу в битве под Танненбергом[2] намного победоноснее, – что снова заставило одноглазого лесника действовать. Он опять приложился к портному, а после того, как к последнему вернулось сознание, методично продолжил избиение. На портном уже не оставалось живого места, и осталось бы совсем ничего, если бы схватку не остановил Богдан. Ему достаточно было произнести: «Тётя Арафа», как в мгновение среди компании наступило душевное благоденствие. Однако событие заслуживает не иначе как серьёзной оценки.

Что касается похорон: они, между делом, тем не менее состоялись. Тетя Арафа упокоилась на живописном месте, рядышком с высокой мазурской сосной. Общество оценило данное место, сказало трогательные слова о тётушке и вернулось в дом, где празднество продолжилось. Застолье продолжалось в течении трёх дней, и на прощание Богдан всем вручил кушанья, которые ещё оставались на столе, и, к этому, по целому куску мыла. И все приглашённые забыли про произошедшее недоразумение и в один голос уверяли, что похороны, в целом, были приятными.

 

Примечания:

1. Гинденбург — Пауль фон Гинденбург (1847 — 1934), немецкий государственный деятель, политик, главнокомандующий войсками, воевавшими во время Первой мировой войны против Российской империи на Восточной фронте (1914-1916), начальник Генерального штаба (1916-1919), Рейхспрезидент Германии (1925-1934).

2. Танненберг  — Битва при Танненберге — крупное сражение между русскими и немецкими войсками в районе Мазурских озёр, произошедшее 26-30 августа 1914 года. В ходе сражения войска Второй русской армии под командованием генерала  А.В. Самсонова потерпела поражение, потери наших войск составили около 6000 человек, около 50000 человек в плен попало, а сам командующий 2-й армией 30 августа 1914 года застрелился.

 

 

 

 

Зигфрид Ленц «Фузилёр из Кулкакена»

Зигфрид Ленц «Это был дядюшка Маноа»

Зигфрид Ленц «Чорт чтения»

Зигфрид Ленц «Пасхальный стол»

Зигфрид Ленц «Купание во Вщинске»

Зигфрид Ленц «Знаменательный день в Шиссомире»

Зигфрид Ленц «Дуэлянты в стриженом овечьем меху»

Зигфрид Ленц «Вот так это с цирком и произошло»

 

 

 

 

 

Зигфрид Ленц

Купание во Вщинске

(перевод Андрея Левченкова)

 

Этот случай, довольно странный, произошёл с моими родственниками в тихом торговом местечке пониже реки Нарев под названием Вщинск, что могло бы сломать в нашей местности некоторым язык, однако по-польски это название звучит невероятно мелодично. Сюда, во Вщинск, что на реке Нарев, вскоре после Троицы прибыла с Мазур небольшая группа путешественников, проделавшие этот путь от границы почти без остановок. Итак, она заехала в затихшую после тяжёлого трудового дня деревню и остановилась перед постоялым двором под названием «Тиха вода», что могло означать в данном случае как спокойную, так и глубокую воду – омут. Тихая или глубокая – неважно, но как только повозка остановилась, из неё тут же выскочили два моих кузена Урмонайты: хорошо сложённые, босоногие мужчины, обоим чуть за сорок, приятно пахнущие, с новой стрижкой, и у каждого в руке по крепкой можжевеловой трости. Они поспешили, каждый со своей стороны, к козлам, и в подобострастной спешке стали помогать спуститься вознице.

На облучке возвышалась, грузная и пожилая, завёрнутая в черный платок короткая круглая фигура – тётя Арафа, с её большим подрагивающим лицом, мясистыми капитанскими руками и плавно изогнутыми плечами. В то время как племянники пытались стащить тётю Арафу с облучка, она, разок возмущённо щёлкнув кнутом, надула губы и сказала голосом, напоминающим звук испорченных кузнечных мехов: «Мы, осанна, приехали. Сейчас я приму ванну, потом мы будем есть, а когда мы поедим, то можем ехать и дальше».
Она без помощи кузенов слезла с кучерского облучка, привязала поводья и зашла в старый, вросший в землю постоялый дом, покосившиеся и обветшавшие стены которого уже давным-давно почернели от времени. Кузены смиренно последовали за ней.

Тётя Арафа, как уже было сказано, подойдя к покосившемуся трактиру, толкнула дверь и громко позвала хозяина. Вскоре появился застенчивый, маленький человечек с веками без ресниц, неловко поклонившись, с некоторым потрясением посмотрел на тетю Арафу и поинтересовался, чего она желает.

«Ванну, так сказать», – сказала она, — «а после ванны мне и моим племянникам хотелось бы поесть. Мы», – угрожающим тоном добавила она, — «достаточно долго были в пути».

«Всё», – сказал хозяин гостиницы, «будет улажено к вашему полнейшему удовлетворению. Что же касается ванной, то я попрошу вас следовать за мной.» Он пошёл вперед через закопчённый зал, в сопровождении тётушки Арафы и следовавших за ней, как на буксирном канате, кузенов, пересёк конюшню и остановился в сарае, насквозь продуваемом сквозняками. Сарай этот, оказывается, и был баней, ибо на утрамбованном глиняном полу, возле небольшого очага, стоял огромный коричневый деревянный чан, более чем наполовину наполненный горячей водой, а над огнём, покачиваясь на железном крюке, висел большой котёл, который был только что наполнен водой горничной с томными тёмными глазами.

Однако, этот один-единственный деревянный чан не был пуст; в нём сидел, наслаждаясь помывкой, некий старичок, который, при виде вошедшей компании, добродушно и глуповато ухмыльнулся, но продолжал плескаться и широко улыбаться, хотя при этом его один-единственный зуб, так сказать, отшельник в его рту, являлся свету. Тётушка Арафа, с недоверием осмотрев моющегося старика, произнесла: «Мне кажется, холера, как будто ванна все ещё занята». «Это, – ответил потерявший ресницы хозяин, — не есть причина для беспокойства. Станислав Скррбик, брат моей жены, сидит здесь в чане уже целый день. Как видите, он стар, и к тому же у него простуда. Можете быть покойны, что он не будет шокирован, если вы также окунётесь в чан, как и во многих других случаях он не серчал по этому поводу».

«Возможно, это и так», — мрачно сказала тётя Арафа. — «Но, вероятно, я нахожу это предосудительным, и поэтому суть дела представляется уже в другом свете. У нас в ходу другие привычки. Так что идите и скажите этому Станиславу Скррбику, чтобы он уступил ванну другим людям. Если он сидит в ней уже целый день, то, наверное, он сможет постоять полчаса и посуху. Что вы об этом думаете, Богдан и Франц?»

«Ты, тётушка, абсолютно права», – подтвердили кузены. Трактирщик озабоченно покачал головой, его взгляд задумчиво задержался на плещущемся старике, который зачерпнув в ладошку воды, поднёс её к краю чана и вылил её себе на лысину, и всё это сопровождалось тоненьким блеющим смехом и приглушёнными, безумными звуками экстаза.

«Нет», — сказал трактирщик, – «желание уговорить Станислава Скррбика добровольно покинуть баню, даже на определённый срок, никак не может быть исполнено. Для этого он слишком любит свой чан с водой. Он будет вести себя так, а я его знаю, как будто ваше требование его не касается».

«Другими словами, — сказала тётя Арафа, – моё право на ванну игнорируется».

«Никто ничего подобного не говорил», – возразил трактирщик.

«Может, никто так и не говорил», – возмутилась тетя Арафа, – «но мне постоянно дают это понять. В противном случае, объясните мне, будьте любезны, как я могу добиться справедливости в этом доме?»

«Для того», – заверил трактирщик, – «чтобы вы смогли принять ванну, не так уж многого и нужно, надо всего лишь поговорить в сторонке с одним из сопровождающих вас господином.»

«Богдан», – тут же крикнула тетя Арафа, и человек, отозвавшийся на это имя, вышел из дальней части сарая, положил свою можжевеловую палку на утоптанный глиняный пол и встал наготове. «Ты поможешь этому человеку, Богдан.»

Богдан кивнул, и трактирщик незаметно махнул ему рукой, а затем они вместе подошли к купающемуся старику, который, балуясь, смешно обливал себя струями воды.

«Мы его», – сказал трактирщик, – «так как других вариантов просто нет, просто выльем вместе с чаном во дворе. Вечерний воздух сегодня тёплый, так что он никак не пострадает. Для безопасности, на всякий случай, я накину на него попону. Итак, раз-два, взялись!»

Они вынесли деревянный чан с моющимся стариком во двор, подтащили его, пока старик весело махал рукой, к сточной канаве, и по команде одновременно опрокинули чан, после чего из него полностью вытекла вся вода.

«Пойдемте», – сказал трактирщик Богдану, – «обо всем остальном я позабочусь», – и он потащил выделенного ему помощника через двор обратно в сарай, где с торжествующим лицом поставил деревянный чан перед тётей Арафой.

«Можете быть уверены, что это не займёт много времени. Ядвига Трчк, моя горничная, обо всем позаботится, чтобы вы остались довольны». Сказав эти слова, он указал на томные тёмные глаза, которые одобрительно улыбнулись в ответ. Не успел он покинуть баню, как Ядвига Трчк наполнила чан водой, кузены вышли из сарая, и тетя Арафа залезла в бочку.

«Теперь», – сказал безресничный трактирщик Богдану, оказавшему ему помощь, «всё устроено ко всеобщему удовольствию. У благородной дамы, как обычно, имеется собственная ванна. Но я должен поблагодарить вас, сударь, за вашу профессиональную помощь. Вы, наверняка разбираетесь, как опрокинуть чан с назойливым человеком.» «Это лишь», – польщённо сказал Богдан, – «практика и ничего более. Честное слово».

 

 

 

Зигфрид Ленц «Фузилёр из Кулкакена»

Зигфрид Ленц «Это был дядюшка Маноа»

Зигфрид Ленц «Чорт чтения»

Зигфрид Ленц «Пасхальный стол»

Зигфрид Ленц «Приятные похороны»

Зигфрид Ленц «Знаменательный день в Шиссомире»

Зигфрид Ленц «Дуэлянты в стриженом овечьем меху»

Зигфрид Ленц «Вот так это с цирком и произошло»

 

 

 

 

 

 

Зигфрид Ленц

Пасхальный стол

(перевод Андрея Левченкова)

 

Алек Пух – симпатичный, пышущий здоровьем отец семейства, разместил свой выводок на барже, которая досталась ему в наследство от его дядюшки – великана по имени Маноа. Выводок – под этим понималось наличие трёх румяных карапузов, сыновей Алека Пуха, которые, как он любил говорить, были приобретены им честным путём. Честным ли или нет, но все три чудесных ласковых малыша, как по привлекательности, так и по воспитанию, происходили от трёх различных матерей, обстоятельство, которое можно объяснить только тем, что Алек Пух работал подмастерьем у одного странствующего точильщика ножниц. И так как он – по разным причинам, очень любил детей, то и детей он оставлял себе. При этом, прошу прощения, он увековечивал память матерей тем, что называл своих сыновей в честь поселений, где они впервые увидели красоты мазурского края. И посёлки эти назывались: Зибба, Шиссомир и Квакен.

Таким образом, с давних пор, как было сказано, три мальчишки жили с Алеком Пухом, с их, кровь с молоком, отцом, на барже. Эта баржа выглядела – да, а как же она могла выглядеть? А как чёрная туфля, полная блох, – вот как выглядела эта баржа. Здесь они кишели, здесь что-то копошилось, там пахло, а в другом углу раздавались пискучие звуки: повсюду любопытство, повсюду открытия и приключения. Пищу принимали с удовольствием, мылись по возможности, спали под убаюкивающее покачивание на речных волнах вплоть до обеда – никогда рай ещё не был так близок.

Однажды, скажем сразу, когда ещё утренний туман лежал на заливных лугах, с бака судна разнёсся невиданный рык. И кто же там ревел: это был Алек Пух собственной персоной. Он рычал, почти как при острой боли, называя имена своих милых сердцу детей, и так как его рёв не уступал трубам Иерихона, весь выводок вылетел из своих унаследованных гамаков и выбежал на палубу, протирая заспанные глаза. Сыновья, выстроившись в ряд, согласно населённым пунктам, через которые проходил их отец, на полубаке, в лёгком ознобе ждали того, кто украл их сновидения. И внезапно появился он, красивое, здоровое лицо, розовые щёки, смоляные волосы, скажем так, приятный во всех отношениях человек, несмотря на то, что этот господин нёс что-то для показа сыновьям и что сильно их напугало. А нёс Алек Пух напоказ такую чудовищную гримасу, как будто у него прищемило одновременно все пальцы ног. Вот он встал перед дрожащими мальчишками, взгляд, полный угрюмой любви, скользил вдоль ряда, и вдруг, и что-же произошло затем? А затем Алек Пух зарыдал. Сначала недолго, потом, однако, всё продолжительней, с задумчивой нежностью посмотрел на сыновей и сказал следующие слова: «Этот день», говорил он, «сыновья мои, приближается. И горе, если вы ещё ничего не слышали об агнце и о Пасхе. И того, кто из вас ещё ничего не слыхал об агнце, я буду колотить до тех пор, пока он не узнает всё и даже больше этого. Но агнец, вы, оборванцы, маленький, малюсенький и чистоплотный. И выспавшийся. И о-о-очень беленький, честное слово. И слова не скажет лишнего этот маленький, беленький, прелестный агнец. Просто снежинка, всем понятно! Это и есть ягненок. Это Пасха! И о горе тому, кто не знает агнца. Небольшая, умытая, счастливая овечка. В отличие от вас.»

Алек Пух, розовощёкий отец, не мог продолжать, потому что, как вы уже поняли, слёзы заглушали его дальнейшую речь, и, шагнув к леерам, растроганный, он безудержно зарыдал, заставляя хрупких мальчиков дрожать на холоде дальше.

Но внезапно – мальчишки не были готовы к этому и жевали пока всё, что нашли в карманах, – он заметался, засмеялся, подошел к своим оборванцам, страстно поцеловал их и, через некоторое время, взяв у них немного съестного, он говорил так: «Довольно долго, холера, мы жили вне общества. Что, я могу сказать, не есть хорошо. И потому мы, сыновья, завтра будем устраивать то, что принято называть пасхальным столом. Возможно даже на берегу перед нашей лодкой. Это будет такое пасхальное угощение – кто хоть раз в нем участвовал, он никогда не сможет это забыть. Нам нужна рыба и к ней ветчина, и, как это и полагается, несколько бутылочек спиртного. Только, если я могу попросить, не в обрез.»

«Стол», сказал посёлок Квакен, «стол, будьте любезны, у нас уже есть.»
«А также у нас», добавил городок Зибба, «имеются и лавки. Здесь лежит, если только вы повернётесь, достаточно досок.»
«На этом», сказал Алек Пух, «мы переходим к маловажным вещам: а под этим мы понимаем рыбу, ветчину и, если вы позволите, выпивку в достаточном количестве».
«Всё будет», сказал населённый пункт Шиссомир, своим ломким голосом, «добыто к нашему удовольствию. Наш пасхальный стол будет весёлым и приятным, как сам агнец. Я ж правильно сказал?» «Правильно», — хором ответили братья и кивнули головами.

Затем Алек Пух поцеловал своих сыновей, и они направились, каждый по отдельности друг от друга, в деревню, где, как это было принято перед Пасхой, имел место быть один из самых оживлённых и невероятных мазурских рынков. И здесь, если вам это интересно, в целях запланированного пасхального угощения, произошло следующее. Алек Пух, как уже было сказано, розовощёкий, обходительный мужчина, прогуливался туда-сюда, подходил с вялым интересом к рыбным прилавкам, морщил нос, хлопал ладонью по рыбинам, – ха, образ придирчивого покупателя доставлял ему невообразимое удовлетворение. Торговка рыбой, суетливая, чем-то озабоченная женщина, со слезинками на глазах от незаметных рыданий, изредка роняла слова, но Алек Пух не позволял себя уговорить. И в то время, когда покупатель, внешне очень критично, простукивал рыбины, проверяя их упругость, обнюхивал, а в некоторые даже и совал нос, кто же тут появился? Ладно, мы не будем держать это в тайне, это был посёлок Квакен: заявился собственной персоной. Держался он, однако так, как будто уважаемого господина не существовало на свете, просто какой-то незнакомец. И в то время, как торговка, сожмурив глаза смотрела на нерешительного покупателя, Квакен запустил, с известной степенью решимости, без обнюхивания и похлопывания, руку в ящик, схватил там две рыбины – под этим понимались две самые большие – и исчез. Бежал он, естественно, через рынок напролом, выкрикивая без пауз: «Дорогу», «В сторону», «Поберегись!» — и, так как под эти дикие вопли склизкие рыбьи хвосты болтались то в одну, то в другую сторону, никто не рисковал оставаться у него на пути, все бросались практически врассыпную.

Разбежались, да, в то время как обходительный господин, все еще стоявший у торговки рыбой, посчитал своим долгом произнести следующую фразу: «Мне кажется, мадамхен», сказал он, «что последний покупатель задолжал вам денег. Я сейчас, честное слово, этого малого догоню, может даже и сразу его схвачу. А может статься, что и чуть попозже. В любом случае, мадам, только отвага, я его догоню. Я его найду.» Торговка на это ответила: «Поторапливайтесь, господин, быстрее», и он, развернувшись, стал преследовать воровской населённый пункт Квакен.

Они встретились таким образом у баржи, спрятали рыбу, на краткое мгновение в мечтах представили себе предстоящий пасхальный стол – он был празднично уставлен едой – и двинулись дальше. Опять же, это было необходимо для исполнения второго пожелания, что должно было украсить пасхальный стол или, даже лучше сказать, освещать его, — а это должен был быть достаточно величественный кусок ветчины, по возможности свежеотрезанный.

Майстерштюк, если нам будет так позволено выразиться, всех видов мясных изделий был уже заранее присмотрен, источал аромат, исходя испариной в коптильне, однако, слишком высоковато, – без лестницы было его не достать, и принадлежал одному хмурому человеку по имени Бондзио. Этот Бондзио, ну что, он был учтив, проницателен, этот мрачный бобыль, вышел из дома, в то время, как ветчина требовалась для завершения произведения искусства под названием «пасхальный стол».

Согласно плану, в этот раз был задействовал посёлок Зибба, малыш изящный в своей худобе, или, если хотите, шнурок на ножках. Лестницу он уже придерживал руками, она стояла наготове у дома Бондзио, доставая сверху до карниза,  «шнурок» балансировал в благословенной темноте, затем беспрепятственно просочился через дымоход, – также, как мы входим через дверь, приподнял оковалок ветчины с крюка, как бы срывая цветок, и потащил его наверх, тяжело дыша. И как только он оказался наверху, кто же показался, прогуливаясь по улице? К несчастью, ещё и в униформе? Несчастье звалось Шеппат, оно издавало идиотский смех, но, самое главное, по профессии было жандармом. Итак, быстренько направив свой сломанный нос в сторону происходящего, он молвил примерно так: «А что здесь, Алек Пух, происходит?» Алек Пух, – а кто бы ему в этот момент не посочувствовал? – задрожал, и дрожал так долго, пока не успокоился и не произнёс следующие слова: «Это ж, чорт возьми, Пасха! Агнец, чистый, милый, о-о-чень маленький, как снежинка. И беленький. Мы хотим, о Господь Бог, на пасхальные праздники поднести Бондзио кусок ветчины. Но хозяин же не открывает, Боже мой, и теперь, чтобы всем нам сделать приятное, мы хотим забросить ветчину в дом. И именно через дымоход.»

«Это» – сказал Шеппат после продолжительной работы мозга, «запрещено. Может, так случится, Алек Пух, что внизу дымохода стоит что-то хрупкое, например, яйца, или ещё что. Вам необходимо, и всенепременно, опять спустить вниз ветчину, и попытку, скажем мы так, повторить ещё раз попозже.»

«Мы, Макс Шеппат, никогда не были нарушителями закона», сказал Алек. «Закон для нас, да, именно для нас, закон для нас превыше всего.» – И с этими словами он сдёрнул «шнурка» с конька крыши, поймал сначала окорок, следом его самого, после чего с пожеланиями умиротворённого пасхального угощения откланялся.

Итак, на пасхальном столе, по подсчётам, не доставало только нескольких бутылок, для обеспечения которых был выбран городок Шиссомир, а именно по следующей причине: этот меланхоличный, с надломленным голосом мальчик, обладал очень редким талантом, так как в любой момент, где бы это не происходило, терять сознание. Малыш просто на время задерживал дыхание, зеленел, вызывал на лице трагическую бледность и падал, закатив глаза. Именно так.

В это раз он позволил себе упасть в обморок перед трактиром одного хозяина по имени Людвиг Карникель, что привело к тому, что вскорости собралась толпа. Людвиг Карникель выскочил из своего заведения, сделал вид, что осознает несчастье, и выставил, таким образом, и в не малом количестве, бутылки для пасхального стола. Потому что, пока он оценивал несчастный случай, его полки оценивал красавчик Алек в копании двух сыновей — после чего угощение на пасхальный стол доукомплектовалось.

Таким образом они сидели, с умиротворенными лицами, на борту баржи с думами о милом агнце, когда вдруг Алек Пух издал рык, описанный в начале. Выводок выскочил на корму, образовав дрожащую линию, а Алек Пух, склонив прекрасную голову, крикнул:

«Это все чепуха», — крикнул он. «Весь пасхальный стол, я вам скажу, ерунда. Потому что мы забыли самое главное. И что, скажите на милость, будет самым главным? Гости, конечно! Мы забыли гостей. Где вы можете, скажите мне на милость, достать гостей в этот час? Украдёте?» «Это», — сказал посёлок Квакен, — «ещё никогда не поздно всё исправить и сделать так, как должно быть. Я правильно сказал?»
«Верно», — подтвердили его братья и кивнули головами.

В спешке покинув лодку, они бегали то тут, то там, – вопросы, сожаления, покачивания головами, словом, на гостях можно было ставить крест, потому что, как и следовало ожидать, почти все они уже взяли на себя обязательства. Лишь трое – никто не осмелился бы усомниться в этом пасхальном чуде – итак, только трое гостей были ещё свободны. И это были: торговка рыбой, хмурый человек Бондзио и уже известный нам Людвиг Карникель. Их пригласили – и они пришли.

Рано утром они спустились к реке, где была пришвартована баржа, осмотрели окрестности, обменялись любезностями и, наконец, сели за накрытый пасхальный стол. А затем ели и пили до позднего вечера, приятно болтали о милом агнце, проводили время за комплиментами и уверяли друг друга в своей полнейшей симпатии.

До тех пор, пока… да, пока ветчина не повернулась так, чтоб Бондзио смог узнать её по разрезу. Тут-то и начался спектакль, в котором, как это водится в подобных рассказах, вскоре приняла участие и торговка, узнавшая свои пучеглазые рыбины, и, конечно, сам Людвиг Карникель. Началась беготня по траве, преследование друг друга, размахивание палками и угрозы, пока Алек Пух внезапно не издал крик, крик, в котором говорилось следующее: «Агнец!»

И действительно, кто же там на речке щипал травку? Ягнёнок, маленький и беленький, как снежинка. Тут же вся почтенная компания устремилась к нему, позабыв ссоры и угрозы, для животного срывались нежные травинки, его так поглаживали, что казалось, задушат до смерти.

«Это», — сказал красавчик Алек, «настоящее чудо. Честное слово.»

Гости были вынуждены с ним согласиться, они пожали друг другу руки, обнялись, воздух наполнился звуками флейт и одобрительными возгласами, и, прощаясь, хмурый человек Бондзио сказал: «Это был», — сказал он, «Господь свидетель, в целом, достойный пасхальный стол. Прежде всего, скажу между нами, потому что каждого из нас спросили о его персональных предпочтениях. Что, как вы согласитесь, непросто.»

 

 

 

 

Зигфрид Ленц «Фузилёр из Кулкакена»

Зигфрид Ленц «Это был дядюшка Маноа»

Зигфрид Ленц «Чорт чтения»

Зигфрид Ленц «Купание во Вщинске»

Зигфрид Ленц «Приятные похороны»

Зигфрид Ленц «Знаменательный день в Шиссомире»

Зигфрид Ленц «Дуэлянты в стриженом овечьем меху»

Зигфрид Ленц «Вот так это с цирком и произошло»

 

 

 

 

Зигфрид Ленц

Чорт чтения

(перевод Андрея Левченкова)

 

Гамилькар Шасс, мой дед, мужчина, скажем так, в возрасте семидесяти одного года, только разбудил в себе интерес к чтению, как произошёл один случай. А под этим следует понимать нападение генерала Ваврилы, вышедшего из Рокитновых топей, грабежом, огнём и прочими ужасами занёсшего свою руку над Мазурами, а точнее сказать над деревней Сулейкен. Он был, чорт возьми, уже достаточно близко, в воздухе уже витал запах сивухи, которую он сам и его солдаты употребляли внутрь. Петухи Сулейкена взволнованно ходили по округе, волы на цепях били копытами, знаменитые сулейкенские овцы сбивались в кучи – то в одну сторону, то в другую. Повсюду, куда было не кинуть взгляд, наша деревня выказывала великое смятение и беспокойство – подобного рода истории известны.

В это время, как говорится, Гамилькар Шасс, мой дед, практически без посторонней помощи освоил искусство чтения. Он читал, уже довольно бегло, и то и это. Под «тем» понимался древний экземпляр мазурского календаря с огромным количеством рецептов к рождественским праздникам. Под «этим» скрывалась записная книжка скототорговца, которую он много лет назад потерял в Сулейкене. Гамилькар Шасс прочитывал её снова и снова, хлопал при этом в ладоши, извлекая, когда он делал всё новые открытия, особые приглушенные звуки восторга, одним словом его поглотила глубокая страсть к чтению. Да, можно сказать, что Гамилькар Шасс таким образом пропал для всех, таким необычным способом он забросил все свои дела, следовал теперь только советам одного-единственного повелителя, которого на мазурский манер он называл «Затанге Зитай», что означало не более и не менее как «чорт чтения» или более корректно – «сатана чтения».

Каждый человек, каждое существо в Сулейкене пребывало в страхе и ужасе, и только Гамилькар Шасс, мой дед, всем своим видом не выказывал ни малейшего опасения, его глаза сверкали, губы штамповали слова друг за другом, когда его длинный указательный палец, дрожа от счастья, водил по строчкам мазурского календаря, напоминавших по форме гирлянды.

Тут зашёл, когда он таким образом читал, худощавый, испуганный человечек, Адольф Абромайт звали его, который всю свою жизнь похвастаться не мог ничем другим, как двумя огромными розовыми ушами. В руках у него было огромное ружьё, размахивая которым, он, подойдя к Гамилькару Шассу, сказал следующее: «Ты бы, — сказал он, — Гамилькар Шасс, сделал бы доброе дело, если отложил бы свои дела в сторону. Может легко статься, по тому как сейчас выглядят наши дела, что Ваврила с тобой что-то сделает. Только, думаю я, после этого ты будешь выглядеть более потрепанным, чем эта книжка.»

Гамилькар Шасс, мой дед, взглянул поначалу удивленно, затем рассерженно на своего посетителя. Он не смог, так как данное наставление пролетело мимо него, некоторое время даже открыть рот. Однако затем, сообразив, что от него хотят, встал, помассировал свои пальцы и сказал так: «Мне кажется, — сказал он, — Адольф Абромайт, что тебя не научили вежливости. Иначе как ты можешь, прошу прощения, мешать мне читать.»  «Это, – ответил Абромайт, — только по причине военных действий. Честное слово. Вавриле, этому пресловутому разбойнику, стало скучно на болотах. Он приближается, внушая перед собой ужас и страх, к деревне. И так как он, этот потеющий алкаш, уже достаточно близко, мы приняли решение надрать ему рыло нашими ружьями. Но для этого, Гамилькар Шасс, мы нуждаемся в каждой берданке, а твоя так вообще особенная.»

«Это, — сказал Гамилькар Шасс, — абсолютно ничего не меняет. Даже военные действия, Адольф Абромайт, не являются извинением за невежливость. Но если ситуация, как ты говоришь, серьёзная, вы можете рассчитывать на мой ствол. Я иду.»

Гамилькар Шасс поцеловал свои сокровища, спрятал их в огнеупорную глиняную ёмкость, достал своё ружьё, забросил себе на спину солидный шмат копчёного сала, и так они вместе покинули дом. На улице мимо интеллигентных жителей Сулейкена прогалопировало, с расширенными от страха глазами, несколько бесхозных сивых кобыл; скулили собаки; голуби, шумно хлопая в панике крыльями, покидали деревню в направлении на север, – истории знакомы картины бедствий такого рода. Оба вооруженных господина, подождали пока улица освободится, и Адольф Абромайт сказал: «Место, Гамилькар Шасс, где мы будем сражаться, уже определено. Мы займём, батенька, позицию у охотничьего домика, что принадлежал господину Гоншу из Гоншора. Это в четырнадцати милях отсюда и лежит оно на дороге, по которой Ваврила вынужден передвигаться.»  «У меня, — сказал мой дед, — возражений нет.»

Так они и шли, не проронив практически ни слова, к солидному охотничьему дому, обустроили оборону, понюхали табаку и заняли позиции. Они сидели, под защитой мощных брусов, перед бойницей, и наблюдали за раскисшей дорогой, по которой был вынужден идти Ваврила.

Так они сидели, скажем так, восемь часов, когда у Гамилькара Шасса, который мечтательно размышлял о своих оставленных книжных сокровищах, не стали мёрзнуть пальцы, да так, что даже массаж больше не помогал. По этой причине он приподнялся и огляделся, в надежде найти что-нибудь подходящее для разведения огня. То там, то тут он покопался немного вокруг, что-то подбирал, обнюхивал и снова отбрасывал, и во время этого действа ему попалась, чорт возьми, книжка, симпатичная, небольшая вещица. Волна мурашек пробежала по его телу, невероятное счастье зашевелилось в груди, и, как в забытье, он, торопливо прислонив к завалинке ружьё, упал на землю там, где и стоял, и стал читать. Была напрочь забыта боль от замёрзших пальцев, ушёл в забытьё Адольф Абромайт у амбразуры и Ваврила из болот: караульный Гамилькар Шасс больше не существовал на свете.

Между тем, как и предполагалось, опасность делала то, что её в особенности делает неприятной – она приближалась. Приближалась она в лице генерала Ваврилы и его пособников, которые, в определенной степени даже весело, двигались по дороге, которую они были вынуждены выбрать. Этот Ваврила, о мой Бог, он выглядел так, как будто он вышел из болот, был небрит, этот человек говорил хриплым шипящим голосом, и не имел того, что есть как минимум у половины честных людей, – а именно страха. Он приближался по дороге со своими пьяными стрелками и — как он это делал? Поступал так, как если он был бы воеводой Щилипина. При этом у него не было даже сапог, а шёл он в тапочках, этот Ваврила.

Адольф Абромайт, увидев у амбразуры на посту, приближающийся болотный сброд, направил на них ружьё и закричал: «Гамилькар Шасс», — кричал он, «я держу сатану на мушке.» Но чуда не свершилось, Гамилькар Шасс не услышал этот клич. Через некоторое время, а Ваврила при этом и не собирался останавливаться, он прокричал ещё раз: «Гамилькар Шасс, сатана из топей уже здесь.»  «Секунду», — сказал Гамилькар Шасс, мой дед, «одну секунду, Адольф Абромайт, я подойду к бойнице и сразу всё будет в порядке, как это и должно быть. Только вот дочитаю главу до конца.»

Адольф Абромайт положил ружьё на землю, устроился рядышком, наблюдал и ждал, полный нетерпения. Его нетерпение, если не сказать больше — возбуждение, росло с каждым шагом, который делал генерал Ваврила, приближаясь всё ближе. В конце концов, так сказать, потеряв последние нервы, Адольф Абромайт вскочил на ноги, подбежал к моему деду, дал ему – каждый бы за это простил его – пинка под зад с криком: «Сатана Ваврила, Гамилькар Шасс, стоит перед дверьми.» «Всё» — сказал мой дед, «будет в порядке, всему своё время. Только ещё, если вы позволите, последние пять страниц.» И так как он не шелохнулся, чтобы встать на ноги, Адольф Абромайт в одиночку выбежал впереди свей амбразуры, взял ружьё наперевес и начал палить из него таким образом, что подобного этому действу на Мазурах никто не мог припомнить. Хотя он не смог попасть ни в одного из болотных упырей, он заставил их залечь в укрытие, состояние, которое сделало Адольфа Абромайта чрезвычайно дерзким и отчаянным. Он встал в полный рост перед бойницей и вёл огонь, который изрыгался из его ружья. Он стрелял долго, пока неожиданно не почувствовал острую, обжигающую боль. И тогда он, сильно поражённый, обнаружил, что ему прострелили одно из его больших розовых ушей. Что ему оставалось делать? Бросив ружьё, он прыгнул к Гамилькару Шассу, моему деду, и в этот раз он сказал следующие слова: «Я, Гамилькар Шасс, ранен. Я истекаю кровью. Если ты не встанешь к амбразуре, сатана Ваврила, честное благородное, будет через десять секунд здесь, и тогда, по тому как обстоят дела, можно опасаться, что он тебя порежет на ремни.» Мой дед, Гамилькар Шасс, не поднял взгляд, вместо этого он сказал: «Всё, Адольф Абромайт, будет в порядке, как и должно быть. Только ещё, если я могу попросить, две странички в главе.» Адольф Абромайт, прижимая рукой раненое ухо, быстрым взглядом оценивающе огляделся вокруг, затем сорвал оконную фрамугу, выпрыгнул наружу и растворился в тёмной гуще ближайшего леса.

Как и предполагалось, не успел прочитать Гамилькар Шасс и пары строчек, как дверь была выломана, и кто же к нам пришёл? Генерал Цох Ваврила. Сразу же он подошёл к деду, громко рыча и смеясь, как он это обычно и делал, и сказал: «Запрыгивай ко мне на ладошку, ты, лягушка, я буду тебя надувать.» Это было, без сомненья, своего рода намёк на его и происхождение, и его привычки. Однако, Гамилькар Шасс парировал удар: «Сейчас. Только еще полторы страницы.»

Рассвирепев, Ваврила нанес моему деду один удар, и затем посчитал своим долгом сказать следующее: «Я тебя сейчас тебя, старая ящерица, четвертую. Но очень медленно.»
«Ещё одна страница», — ответил Гамилькар Шасс. «Это, Бог свидетель, не более чем пятнадцать строчек. На этом глава и заканчивается.»

Ваврила, ошеломлённый, почти протрезвевший, взял у одного хромого приспешника из своего окружения ружьё, приставил дуло к шее Гамилькара Шасса и сказал; «Я тебя, вонючий ты болотный лютик, сдую по ветру резаным свинцом. Смотри сюда, на взведенный курок.» «Секунду» — сказал Гамилькар Шасс, «ещё только десяток строк, затем всё мы решим, как и должно быть решено.»

Тут, как каждый опытный знающий человек догадывается, Ваврилу и его шайку охватил такой сильный ужас, что они, побросав свои ружья, сбежали туда, откуда они пришли – под «туда» надо понимать самые безнадёжные топи болот Рокитно.

Адольф Абромайт, удивлённо наблюдавший за бегством, вернулся обратно, подошёл, держа ружьё в руках, к читающему, и стал молча ждать. После того, как была наконец-то прочитана последняя строка, Гамилькар Шасс поднял свою голову, блаженно улыбнулся и произнёс: «Кажется мне, что ты, Адольф Абромайт, что-то говорил?»

 

 

 

Зигфрид Ленц «Фузилёр из Кулкакена»

Зигфрид Ленц «Это был дядюшка Маноа»

Зигфрид Ленц «Пасхальный стол»

Зигфрид Ленц «Купание во Вщинске»

Зигфрид Ленц «Приятные похороны»

Зигфрид Ленц «Знаменательный день в Шиссомире»

Зигфрид Ленц «Дуэлянты в стриженом овечьем меху»

Зигфрид Ленц «Вот так это с цирком и произошло»

 

 

 

 

 

 

Зигфрид Ленц

Это был дядюшка Маноа

(перевод Андрея Левченкова)

 

 

К рыночному дню в Сулейкен с недавних пор стал приходить странствующий цирюльник, небольшого росточка жизнерадостный мужчина, укорачивающий клиентам волосы на свежем воздухе, прям посреди поросячьего визга, сиплого мычания быков, между всеми возможными запахами мазурского рынка, посреди землистого запаха молодого картофеля и прокисшего аромата капусты, между острым духом ящиков и досок, рыбы, овса и терпентина, между пахнущими известью потрошёными курами и тонизирующим ароматом яблок и моркови. Между этих всех запахов и звуков, на этом, находящемся в последней стадии беременности, воздухе, парикмахер-коммивояжёр этим тёплым осенним утром обслуживал одного высокого, привлекательного черноволосого мужчину, красавчика Алека, как его называли, просто чудо по стати, даже если это чудо ходило босиком.

Кочующий цирюльник с прилежной учтивостью порхал вокруг него, приятно развлекал его в тот момент, когда его ножницы, щебечущие как ласточки, порхали над ушами Алека, тут и там ловя локон, быстро и нежно, и в заключение, как и положено, парикмахер открыл маленькую бутылочку и побрызгал эссенцией на подбородок Алека. Моментально по всей округе разнёсся запах персидской сирени, аромат которой вытеснил все запахи рынка, Восток победил Мазуры. «Позвольте мне, с вашего разрешения, проникнуть за отворот вашей куртки», — произнеся эти слова, парикмахер вынул из-за обшлага мягкую щеточку и стал проводить ею мягкими движениями по коже Алека, так что последний от удовольствия даже слегка сгорбился в плечах; затем он заученным ловким движением скинул накидку, произнес «Благодарю» и замер в ожидании оплаты.

Алек достал кошелёк, но вместо денег он вытащил старое замусоленное письмо, развернул его осторожненько и попросил цирюльника его прочитать.

«Это», сказал Алек, «письмо моего дядюшки Маноа, владельца баржи, который сегодня возвратился домой. Тридцать лет он ходил через все известные реки, протоки и каналы, теперь же, как это и указано в письме, возвратился домой, чтобы здесь упокоиться с миром. Так как я являюсь единственным наследником судна, и в этом я уверен, прошу вас подождать с оплатой до сегодняшнего вечера, я принесу вам её после закрытия рынка.»

Парикмахер погрузился в чтение письма с таким видом, как будто бы он был вовлечён в какой-то тайный заговор, с благоговейным поклоном вернул его обратно и вместе с Алеком вышел на береговой склон, с которого открывался вид вдоль всей реки. Там стояла баржа, широкая, чёрная посудина, крепко пришвартованная к берегу, на корме которой они увидели высокого сухопарого мужчину с пепельными торчащими ёжиком волосами. Это и был дядюшка Маноа. Он сидел на ящике и медленно потягивал кофе.

«Мне», сказал цирюльник, «будет очень приятно, подождать с оплатой до сегодняшнего вечера от наследника такого судна. Впрочем, дольше я не могу себе позволить ждать.»

«Никто», ответил Алек, «до сего времени не имел возможности усомниться в слове, данном моим дядей. Вечером я стану владельцем баржи и таким образом всё образуется великолепнейшим образом.»

Мужчины поклонились друг другу, и в то время, когда парикмахер вернулся к своему рабочему месту, Алек двинулся распространять ароматы Востока по всему рынку, фланировал у прилавков и повозок, отвечал на приветствия и проходил мимо, когда ему казалось, что надо пройти мимо.

Перед одной словоохотливой продавщицей рыбы он остановился, наклонился к корзинам, в которых лежала золотистая ряпушка, и, так как он произвёл впечатление на торговку, она ему позволила вытащить одну рыбину из корзины, он стянул с ряпушки кожу и съел ещё теплую филейную спинную часть рыбы.

«Эти рыбины», промолвил он при этом, «очень неплохи. Но чтобы уж совсем не ошибиться и не разочароваться, не могли бы вы мне взвесить один килограммчик.» Женщина поспешила удовлетворить его пожелание, добавила две ряпушки сверху килограмма, и передала пакет Алеку. Однако вместо того, чтобы заплатить, Алек опять вытащил из кармана письмо, попросил удивленную женщину прочитать его и вышел с ней на берег, с которого он показал ей крепко-накрепко зашвартованное наследство. «Сегодня вечером», сказал он, «вы станете владелицей ваших денег, как и я стану владельцем этой баржи.»

Торговка рыбой поначалу было согласилась, однако неожиданно, что-то заподозрив, она спросила о мужчине на корме.

«Этот мужчина есть никто иной как мой дядюшка Маноа», ответил Алек, «человек, которого я буду помнить как завещателя. Он вернулся сюда спустя тридцать лет скитаний, чтобы здесь умереть.»

«Однако», сказала женщина, «кто может мне дать гарантию, что Господь наш не продлит ему жизнь?»

«Это возражение», сказал Алек с мягким укором, «неуместно. Дядюшка Маноа только для этого и вернулся, чтобы именно здесь отойти в мир иной. Его доброта безгранична. Он не бросит меня на произвол судьбы.»

С этими словами Алек успокоил продавщицу ряпушки и поспешил, с объёмным пакетом под мышкой, в сторону прилавка с яйцами. Здесь ему также с помощью обаяния и письма о том, что его наследство действительно находится на реке, удалось выторговать корзинку яиц, за другим прилавком совсем не хилый шмат копчёного сала, и после того, как он в придачу обзавелся сыром, кофе, яблоками и маслом, он спустился к реке и, балансируя на узких сходнях, поднялся на борт судна. Подойдя на корму к дядюшке Маноа, он вежливо отвесил ему поклон и разложил добычу, которую он бы мог оставить себе, у его ног.

«Я прошу», сказал он с протянутой рукой, «принять это угощение, исходя из ваших предпочтений. Ряпушка хороша, шпиг достаточно соблазнителен, а яблоки приятно кислят. Добро пожаловать домой!»

«Это», ответил дядюшка Маноа, «очень хорошая идея и приятное приветствие.» Его голос был похож на звук работающей циркулярной пилы. Он сдвинул кофейную чашку ногой в сторону и начал трапезу. Он съел все восемь штук ряпушки, сыр и яблоки, затем он поджарил шпиг, разбил восемь яиц на сковороду и продолжил трапезничать дальше, в то время как Алек тихо, с покорным видом и полной почтительностью, сидел у его ног. После того, как дядюшка Маноа поел, они выпили бесконечное количество кружек кофе, медленно, не проронив ни единого слова. Они сидели вдвоём безмолвно как птицы… Пришёл и ушёл полдень.

Только когда была допита последняя кружка кофе, дядюшка Маноа промолвил:

«Как ты видишь, Алек, я приехал.» «Приехал, чтобы остаться», сказал Алек. «Приехал, чтобы уйти», уточнил дядюшка Маноа. «Мы с тобой выпьем ещё по одной кружке кофе в сумерках, и как только выйдет луна, я соберусь в дальнейший путь, и тогда судно будет принадлежать тебе. Ты меня достойно принял, и ты должен получить за это достойную награду.»

Они молча сидели рядышком до сумерек, затем дядюшка Маноа сварил кофе, и оба пили его, и после того, как кофе был допит, Маноа сдвинул канаты и тряпки в угол и удобно примостился на них. Его рот был плотно сжат, его дыхание с жужжанием выходило через нос с таким ощущением, что в носовых пазухах расположились две мухи. Алек наблюдал тем временем за берегом, и ему не потребовалось много ждать, как он узнал силуэт торговки рыбой, а за ней и парикмахера, и в конце концов он заметил практически всех своих заимодавцев, которые находились на пути к нему в ожидании платы. В этот момент Алек попытался укрыться в своих детских воспоминаниях, однако это ему не удалось. Кредиторы неумолимо приближались, а он всё еще не являлся владельцем судна, так как дядюшка Маноа был жив, на что указывало доносившееся из его носа жужжание. В этом бедственном положении Алек посмотрел в сторону дядюшки Маноа, и в его взгляде было столько неподдельной мольбы, что Маноа, почувствовав это, напряжённо вытянул свою сморщенную, шелушащуюся шею – шею, похожую на кору дерева, – он вытянул шею и повертел ею во все стороны, и ему показалось, что он понял, что случилось, так как он знал Алека предостаточно. И он молвил: «Ты, Алек,» сказал он, «ни о чём не беспокойся. Мы сейчас с нашими кредиторами устроим такую шутку, что они это запомнят на всю свою жизнь. Смотри!» И он встал с канатов, облокотился своим высоким телом на угол и помахал заимодавцам, чтобы они быстрее подошли. Затем он дал указание Алеку провести народ на судно, вежливо, как и положено, и Алек, дрожа всем телом, пошёл им навстречу, сказав очень тихо: «Ничто, мои друзья, не волнует меня больше, чем то, что я не смогу сдержать свои обещания. Но видит Бог, ни разу в своей жизни я не был никому должен.»

После чего он помог кредиторам пройти по узким сходням и предложил пройти на корму, где дядюшка Маноа подпирал борт, и таким образом они собрались в молчаливом требовании вокруг Маноа, в ожидании от него объяснения и платежа. Последним к ним присоединился Алек, с тревожным сердцем, но полный доверия к списку имущества дядюшки Маноа. Он подошёл к нему, взял за плечи, и так как Маноа не пошелохнулся, медленно развернул его. И тут все отметили, что дядюшка Маноа был мёртв, и они увидели триумфальную улыбку на его лице, и чувство стыда привело их в беспокойство и заставило обратиться в бегство. Они поспешно сбежали с судна, выказывая искреннюю торопливость.

Алек обернулся, полный похвалы, к Маноа, и произнёс буквально следующее: «Многое, дядюшка Маноа, я повидал в своей жизни, но ни разу я не видел, чтобы кто-то мог изобразить себя абсолютно мёртвым. Кредиторы удалились, опасность прошла, ничто вам не помешает снова стать живым и выпить новую кружечку кофе.»

Однако Маноа, высокий и худощавый, стоял, прислонившись в углу и не двигался. Красавчик Алек стал его боязливо ощупывать и исследовать, торопливо и с благоговейным ужасом. И тут он обнаруживает, что дядюшка Маноа в действительности умер. Тогда Алек наклонился близко к нему и прошептал: «На такой розыгрыш, дядюшка, сказать по правде, я и не рассчитывал.»

 

 

 

Зигфрид Ленц «Чорт чтения»

Зигфрид Ленц «Фузилёр из Кулкакена»

Зигфрид Ленц «Пасхальный стол»

Зигфрид Ленц «Купание во Вщинске»

Зигфрид Ленц «Приятные похороны»

Зигфрид Ленц «Знаменательный день в Шиссомире»

Зигфрид Ленц «Дуэлянты в стриженом овечьем меху»

Зигфрид Ленц «Вот так это с цирком и произошло»

 

 

Любому, кому небезразлична история Восточной Пруссии, нужно прочитать несколько книг. И здесь речь идёт не про книги  по архитектуре или фортификации, истории Немецкого ордена или наполеоновских войн, сражениях Первой и Второй мировых войн, и даже не о «Критике чистого разума» Иммануила нашего Канта. Речь про беллетристику. Но беллетристику такую, после прочтения которой на губах остаётся привкус…  Привкус той страны, которой уже нет, но зримые и осязаемые образы которой мы встречаем на каждом шагу — в развалинах замков и кирх, в старых пивных бутылках и потрескавшихся тарелках на развалах блошиного рынка, в кирпичах с полустёршимися клеймами, в выцветших надписях на немецком, проступающими кое-где под обвалившейся штукатуркой. Всё это мы можем увидеть, потрогать, кое-что даже поставить на полку. Но хочется же ещё и понять, как жили те, кто всё это создал, чем они жили, про что думали, о чём мечтали, над чем смеялись и о чём плакали. И как так случилось, что теперь мы сменили их на этом пространстве…

Итак, беллетристика… «Йокенен, или долгий путь из Восточной Пруссии в Германию» Арно Зурмински, «Жестяной барабан» Гюнтера Грасса и «Краеведческий музей»  Зигфрида Ленца. Это те самые книги, которые дают читателю возможность прикоснуться к внутреннему миру тех людей, которые жили здесь раньше. Книг, конечно, больше. Но эти три переведены на русский язык, их можно купить, или, в конце концов, скачать. И обязательно прочитать…

Ниже мы предлагаем вашему вниманию один из рассказов Зигфрида Ленца из сборника «So zärtlich war Suleyken. Masurische Geschichten» —  «Такой любимый Сулейкен. Мазурские истории», изданного в 1955 году. Автор перевода — Андрей Левченков, преподаватель и любитель истории нашего края. 

Это лишь первая из «Мазурских историй». Продолжение следует…

 

_____________________

 

 

Зигфрид Ленц

Фузилёр из Кулкакена

 

Сразу после уборки картофеля у моего деда, Гамилькара Шасса, объявился письмоносец и вручил ему документ совершенно особенной важности. О том, что этот документ самого высшего уровня, говорил тот факт, что он был подписан самим Теодором Трунцем. Не было, честное слово, в Сулейкене и его окрестностях, другого имени, которое бы внушало столько респекта и уважения, столько страха и ужаса, столько почтения, как Теодор Трунц. Впрочем, за этим именем скрывался никто иной, как командир знаменитых кулкакенских фузилёров, которые, числом в одиннадцать душ, стояли гарнизоном на той стороне луга. Слава, которая их сопровождала не только до, но, в особенности, после встречи с ними, была такова, что каждый, кто имел честь служить в этой части, непременно был зафиксирован в исторических анналах Сулейкена и его окрестностей. А что уж говорить про устные предания…

Итак. Гамилькар Шасс, мой дед, сразу почувствовал в указанном документе новизну увлекательного чтива, переломил, как говорится, сургуч и погрузился в чтение. Из письма, пока письмоносец, Хуго Цаппка, стоял рядом с ним, он узнал, что ему без задержки и промедления самым кратчайшим путём необходимо поспешить в Кулкакен – в качестве замены для обер-фузилёра Йоханна Шмальца, который должен быть демобилизован по причине стремительной потери всех своих зубов. Внизу подпись, крупными буквами: Трунц, командир.

Хуго Цаппка, письмоносец, склонился над моим дедом, и после того, как он всё разузнал, искренне пожелал ему удачи и откланялся; а после того, как он ушел, мой дед достал свою старую берданку, привязал к спине шмат копчёного мяса, и, после продолжительного прощания, направился через луг.

Шаг за шагом, и бравый молодец вскорости достиг гарнизона знаменитых кулкакенских фузилёров, который представлял собой несколько простых, неотапливаемых строений на опушке леса. Караульный – высокий, охудавший, угрюмый человек, приказал моему деду подойти поближе, и как только он оказался прямо перед ним, закричал: «Кто там?». На что мой дед по-простецки ответил: «Гамилькар Шасс, если позволите». Затем он предъявил документ, одарил караульного куском копченого мяса и получил разрешение пройти.

Так, сначала он осмотрелся вокруг, провел инспекцию, так сказать, и тут он неожиданно наткнулся на дверь, из-за которой доносился голос. Мой дед, он приоткрыл дверцу, просунул голову внутрь и увидел группу фузилёров, внимательно слушавших доклад под названием «Что делать и как держаться кулканенскому фузилёру, если враг бежит?». Так как у него после короткого прослушивания проявился интерес к докладу, он присоединился к слушателям и вперил свой взгляд вперёд.

И кто там сидел впереди? Конечно Трунц, командир. Невысоким, вспыльчивым брюнетом был этот Теодор Трунц, а кроме того, у него была деревянная нога (настоящую, как он любил говорить, он отдал за отчизну). Тем не менее, он был, в общем-то, необычным человеком, уже по той причине, что вовремя тактических уроков он отстегивал свою деревянную ногу, ошарашивая таким образом тех, кто пытался уснуть.

Итак, Гамилькар Шасс, мой дед, зашёл внутрь и хотел было устроиться поудобнее, как Трунц прервал свой доклад и, по привычной манере, с целью закрепления услышанного, начал опрос. Так, например, он спросил одного дородного фузилёра, сидевшего в первом ряду: «Что надо, — спросил он, –- делать, если враг собрался бежать?»

«Быть начеку из-за возможной засады», – последовал ответ.

– Точно, — сказал Трунц, и, без раздумий, выкрикнул: – А что с продовольствием? Можно ли употреблять в пищу оставленные врагом припасы?

– Можно, — откликнулся другой фузилёр, — но только консервированное. Всё другое не годится.

– Тоже верно, — сказал Трунц. — Но что с книгами? Эй, ты, там, на последнем ряду. Чтобы ты сделал с книгами?

Мой дед, которому задали вопрос, поначалу оглянулся, так как он думал, что позади него ещё кто-то сидит. Там однако никого не было, и поэтому он сказал: «Я бы быстро их прочитал, а потом бы задал бы жару вражине своей берданкой.»

Этот ответ, данный из простодушного его пристрастия, вызвал, как можно было предположить, ярость у Теодора Трунца. Он поднял деревянный протез, размахивая им над головой, чисто помешался этот человек. Затем он вызвал моего деда вперёд и громко спросил: «Кто ты, к чертям собачьим, есть?»

– Я, – сказал мой дед, – Гамилькар Шасс. И я хотел бы для начала немного уважения, как фузилёр к фузилёру.

Ага, к Теодору Трунцу стал постепенно возвращаться разум, лицо его так часто менялось попеременно с белого в синий и красный цвет, что вызывало некоторое беспокойство за него.

В конце концов он пристегнул свой протез и дал команду:

– Противник на виду!

И выгнал своих фузилёров на задний двор. И тут всё и началось: сначала он позвал жестом Гамилькара Шасса, моего деда, и гаркнул:

– Фузилёр Шасс, – надрывался он, – противник позади амбара. Ваши действия?

– Я чувствую себя, – сказал мой дед, – сегодня несколько не в форме. К тому же дорога через луг была не очень-то и приятной.

– В таком случае, покажи-ка нам, – гаркнул Трунц, – где фузилёр может найти укрытие. Только поторопитесь, если вам это будет угодно.

– Это случается, — сказал мой дед, – от случаю к случаю.

– Ты нам должен это показать, – во весь голос гаркнул взбесившийся Трунц.

– По обычаю, – сказал мой дед, – я бы предпочел в данный момент немного вздремнуть. Дорога через луг была не очень приятной.

Теодор Трунц, командир, упал на землю, чтобы показать Гамилькару Шассу, моему деду, о чём идёт речь.

– Так, – кричал он, — именно так поступает фузилёр!

После некоторой паузы, когда мой дед удивленно пялился на него, он сказал:

– До Сулейкена всего лишь два часа пути. Если я сейчас выйду, то к полуночи буду уже дома.

От этих слов Теодор Трунц поначалу застыл в судорожном крике, крике, который с такой силой вонзился в заросли, что всякий зверь покинул их и многие годы эти окрестности документально игнорировал. Затем однако он постепенно пришел в себя, огляделся, осмелился неуверенно улыбнуться и выдал приказ:

– Враг убит! — на что фузилёры с определенным облегчением устремились по направлению к гарнизону.

И Гамилькар Шасс, мой дед, тоже поспешил за ними, нашел себе каморку с лежанкой и прилёг покемарить. Так он подремал около четырех часов, пока около его уха не раздался сигнал горна, заставивший его бросить взгляд на свои карманные часы, убедиться, что время уже заполночь и снова улечься. Ему также удалось, дедушке, снова задремать, как дверь сорвало с петель, вошел командир и закричал:

– Был дан, фузилёр Шасс, сигнал тревоги!

– Тревога, – сообщил мой дед, – объявлена в не совсем удобное время. Нельзя ли, будьте так любезны, объявить её после завтрака?

– Речь идёт, – кричал Трунц, – о контрабандистах. Они были замечены у границы. В это время, сейчас, а не после завтрака.

– Тогда я должен, – ответил Гамилькар Шасс, – от тревоги отказаться.

Завернулся снова поплотнее в одеяло и спустя несколько вздохов погрузился в благостную дрёму. Дремал он без перерыва до следующего утра, позавтракал взятым с собой копченым мясом прямо в кровати и спустился затем вниз, где как раз проходило тактическое занятие под названием: «Что делать и как себя веcти кулкакенскому фузилёру, если он поймал контрабандиста». Трунц сидел впереди и держал речь, а фузилёры слушали внимательно, полные сдержанного гнева, – гнева, потому что на протяжении 26 лет, объявляемые почти каждый день тревоги из-за контрабандистов, не привели к поимке последних. Послушал всё это Гамилькар Шасс, мой дед, просто встал и хотел было выйти. На что Трунц сразу же закричал:

– Фузилёр Шасс, куда?

– На свежий воздух, если позволите, – сказал мой дед, – во-первых, я хотел бы, если позволите, размять ноги, и во-вторых, мне хотелось бы поймать парочку контрабандистов.

– Чтобы поймать контрабандистов, фузилёр Шасс, нам сначала необходимо объявить тревогу. Ты останешься и прослушаешь урок по тактике. Сейчас – служба.

На что мой дед сказал:

– Между нами, как фузилёр фузилёру: сейчас поспела лещина, а я падок, чёрт меня возьми, на лесные орехи. Я тут быстренько, тока пару штук сорву.

Ну-ну, на что Теодор Трунц, командир, подал команду фузилёрам «смирно» и выкрикнул: – Настоящим опрашивается фузилёр Гамилькар Шасс, есть ли у него потребность служить родине?

– Потребность имеется, – сказал мой дед. – Но поначалу мне хотелось бы добыть лесных орехов.

– В таком случае, – гремел Трунц, – я должен отдать приказ фузилёру Шассу оставаться на месте. Приказ есть приказ.

– До Сулейкена, – дружелюбно угрожал мой дед, – всего лишь четыре часа. Если я сейчас выйду, то до трёхчасового кофе я был бы на месте.

И он откланялся перед удивлённым Трунцем и вышел вон мимо некоторых стоявших по стойке смирно фузилёров, поглаживая при этом некоторых из их. Прошёл, мой дед, в стойло, нашёл там овечью шкуру, и вместе с ней покинул гарнизон. Сорвал лесные орехи, разгрыз, сколько он смог набрать, приближаясь при этом к границе. И как только он оказался достаточно близко к ней, натянул на себя овечью шкуру, опустился на четвереньки и смешался с пасущейся овечьей отарой.

Овцы, они не были недружелюбны с ним, приняли его к себе в середину стада, пинали его по-товарищески и пытались с ним разговаривать – чего, из понятных причин, он не мог допустить.

Отлично. Так он медленно брёл с овцами довольно долгое время, как он, в сумерках, неожиданно открыл следующее: от увидел, как две особенно неуклюжие овцы отделились от отары и, сильно покачиваясь при ходьбе, потрусили к границе. Мой дед, задорно последовал за ними, подпрыгивал вокруг них, бодал их головой и поддразнивал их так долго, пока он не услышал, что он хотел услышать. А услышал он, кстати, как одна овца сказала другой:

— Так и заехал бы ей, — говорила одна, — прям по башке, иначе она мне все бутылки разобьёт.

В тот же момент, как и ожидалось, мой дед вскочил, применил к ним тот приём, который они хотели совершить по отношению к нему, связал их спереди и сзади, и погнал их бодренько в гарнизон. Напевая при этом песенку. И появился точно в тот момент, когда проводилось занятие по боевой подготовке под заголовком: «Как и куда кулкакенский фузилёр должен продырявить контрабандиста штыком?»

Фузилёры – они просто упали в обморок, когда увидели Гамилькара Шасса, моего деда, напевающего мелодию пастуха и погоняющего впереди своих овец. И Трунц, командир, подскочил к нему и закричал:

– Заниматься животными, фузилёр Шасс, во время службы запрещено.

На что мой дед отвечал:

– Собственно, –- отвечал он, — я сейчас подремал бы. Но для начала я содрал бы с них шкуру.

И он сорвал с выглядевших, как на сносях, овец шкуры и пред всеми предстали два рослых контрабандиста, которые сверх того были нагружены неким числом бутылок со шнапсом.

Надо ли мне ещё что-то рассказывать?

После того, как ликование фузилёров утихло, Теодор Трунц, командир, подошёл к моему деду, поцеловал его и сказал:

– Теперь ты можешь, братец, подремать, и когда ты проснёшься, фузилёр Шасс умрёт. А поживать будет унтер-офицер Шасс, награждённый кулкакенским почётным нагрудным знаком для старших фузилёров.

– Сперва, – ответил мой дед, – я должен заполучить парочку лесных орехов.

Кстати, он пробыл у кулкакенских фузилёров не до самой смерти; однажды по весне он пропал для посадки картофеля и уже обратно не вернулся.

 

 

Зигфрид Ленц «Чорт чтения»

Зигфрид Ленц «Это был дядюшка Маноа»

Зигфрид Ленц «Пасхальный стол»

Зигфрид Ленц «Купание во Вщинске»

Зигфрид Ленц «Приятные похороны»

Зигфрид Ленц «Знаменательный день в Шиссомире»

Зигфрид Ленц «Дуэлянты в стриженом овечьем меху»

Зигфрид Ленц «Вот так это с цирком и произошло»