Оба они были босыми, при этом один тащил на привязи козу, другой – телёнка. В таком составе они повстречались на перекрёстке и, пока коза и телёнок удивлённо знакомились друг с другом, босоногие господа, угостившись друг у друга понюшкой табаку, без лишних слов выразили единодушное мнение, что сегодня, без преувеличения, удачный для торговли день, так как небеса распахнулись во всю свою синеву, кузнечики стрекотали, как им и полагалось, и в воздухе ощутимо переливался мерцающий свет. После подтверждения того факта, что день просто великолепный, высморкавшись на траву на обочине шоссе, они втянули ещё по одной понюшке табаку. Первым позвал свою козу господин Плев, затем господин Ягелка своего телёнка, и накинув им на шеи верёвки, они оба двинулись — скотина позади, — с задором дальше, так как Шиссомир – дружелюбная торговая деревушка, находилась в шести милях и до неё хотелось бы добраться.
Шесть миль, как известно, с козой и телёнком на буксире, не выглядят как прогулка по променаду, и, таким образом, оба господина, что им в вину никто и не ставил, докатились до использования крепких слов; причём ругались они согласно своего темперамента, то есть господин Ягелка сильнее, чем его попутчик, так как телёнок, имея намерения к познанию мира, показывал свой крутой норов, тыкался то туда, то сюда, внезапно бросал с опаской взгляд на поблёскивающие лужи или на своего спутника – козу. Она была старше и существенно послушнее.
«Это, — произнёс Ягелка, — нелегкий путь. С таким телёнком на поводу сам Наполеон, Господь свидетель, не смог бы быстрее бежать из России.»
«Вероятно, — ответил на это Плев, — Наполеон бы поступил по-другому. Он бы, насколько я его знаю, отдал бы приказ упрямого телёнка нести на руках.»
„Да, он, — сказал Ягелка снисходительно, — он бы всё сделал проще.“
Так они продолжали свой путь, упрекали Наполеона то за это. то за другое, но в конце концов разговор зашёл о ценообразовании на рынке, и Ягелка, у которого рука сильно покраснела от натянутой веревки, объяснил: «Эта дорога на рынок, я имею в виду путь с телёнком, уже стоит столько же денег, как сам телёнок. Поэтому я не продам его дешевле обычной цены. Я не собираюсь торговаться, и я не уступлю ни гроша от указанной цены.»
«Могу это понять, — сказал Плев, — но с моей козой всё по другому. Она уже очень старая, практически не даёт молока и максимум, на что она годится, так это только на мясо по своему весу. Я буду рад, если кто-то проявит к ней интерес. Тебе я могу сказать правду, мы ж всё-таки из одной деревни.“
«Мне ты можешь доверять, — сказал Ягелка, — ну что ж, будем надеяться.»
Ещё до полудня они увидели Шиссомир – приятное торжище, — и воздух был наполнен всем тем, что издавало звуки и запахи, люди были веселы и жизнерадостны, ударяли плётками, смеялись, в сапогах с прилипшей соломой, ели жирный шпиг, заглядывали лошадям в зубы и щипали поросятам спинки, отчего разносился истошный визг; дородных толстух хватали за юбки, детвора ревела, быки мычали, один гусь оказался посреди отары овец, которые от испуга смешались с коровами, из которых несколько вырвалось и промчалось, словно ветер, по пыльному переулку мимо прилавков. Но когда один здоровенный мужик поймал гуся, тот в его руках загоготал и захлопал крыльями так сильно, что помощник от страха сжал свои ручищи ещё сильнее, умертвив таким образом гуся, что в свою очередь продлило и усилило крики звонкоголосой владелицы птицы. Это, если вкратце, и был Шиссомир, приятное местечко для торговли, на пике своего великолепия.
Почти сразу же Плев с козой и Ягелка с телёнком были окружены заинтересованными личностями. Слышен был смех и споры, проверяли козе вымя и заглядывали телёнку в глаза и уши, как внезапно один мужчина – коренастый скотопромышленник, — вытащил бумажник, отсчитал купюры, отдал деньги Плеву, обвязал не торопясь верёвку вокруг локтя и увёл козу прочь. Плев удовлетворенно пересчитал деньги, подошёл к своему односельчанину Ягелке и сказал: «Осанна! Коза продана. Если ты поторопишься, мы можем, перед тем как возвращаться домой, позволить себе пропустить по одной.» «Я бы, — отвечал Ягелка, — телёнка давно бы уже продал. Но путь был утомительным. и я не собираюсь уступать в цене. Тебе, сосед Плев, нет необходимости позвякивать своими монетами в кармане. Это меня не впечатляет. Что по мне, если у тебя есть желание, то ты можешь себе позволить один стаканчик. Я подожду здесь, пока кто-нибудь не предложит цену, которая бы соответствовала и телёнку, и трудностям пути сюда. Если же покупатель не найдётся, то я вернусь с телёнком обратно домой.»
«Хорошо, — сказал Плев, — тогда я приду сюда попозже, ибо путь, сосед Ягелка, долог, и вдвоём его проделать всяк приятнее.»
Плев ушёл с собственного позволения пропустить стаканчик; затем он бродил между прилавками по пыльным проулкам, дивился тому, что вызывало у него удивление, обменивался приветствиями, добросовестно очищал, если ему судьбой было уготовлено слишком близко познакомиться с коровьими лепёшками, свои подошвы, устраивая себе, таким образом, передышку. Когда же он вернулся обратно к Ягелке, торговля скотом подходила к концу, однако телёнок всё так и не был продан. «Мне кажется, — сказал Плев, — тебя преследует неудача».
«Это не неудача, — ответил Ягелка, — я просто не хочу продавать телёнка ниже цены. Торги закончились. И теперь у меня нет другого выхода, как взять его обратно с собой домой. Как по мне, так мы можем отправляться в путь.»
И они оправились вместе в обратный путь; один из них тянул своего телёнка, другой, идя немного впереди, радостно звенел монетами в кармане и всё никак не мог успокоиться, чтобы не упомянуть ещё раз, как же он рад, что продал козу, которая, если быть честным, имела ценность только как мясо. И Плев рассказывал это с таким постоянством и упорством, что Ягелку это начало раздражать. А так как он точно знал, чего добивался его сосед, то поэтому он молча размышлял.
Тут Ягелка со своим телёнком внезапно остановился как вкопанный, окликнул Плева и показал на землю. На земле сидела зелёная моргающая лягушка, симпатичная, блестящая зверушка.
«Ты, — сказал Ягелка, — видишь ли эту лягушку, сосед Плев. Ты её видишь?»
«Ну да, — сказал Плев, — я её точно вижу.»
«Отлично, — сказал Ягелка, — в таком случае я делаю тебе предложение. Предложение, которое ты с готовностью примешь. Ты, сосед Плев, удачно продал свою козу. Получил деньги. И ты сможешь, если захочешь, принести домой не только деньги, вырученные на рынке, но и моего телёнка. Но для этого ты должен съесть эту лягушку.»
«Съесть?» — не поверил Плев.
«Съесть! — сказал Ягелка решительно. — Как только лягушка окажется у тебя в горле, я отдам тебе поводок моего телёнка.»
«Это, — ответил Плев, — как по мне, действительно великодушное предложение, и оно принимается. Я съем лягушку, а за это ты мне, сосед Ягелка, отдашь своего телёнка.»
Плев, после того он как произнес эти слова, нагнулся, схватил лягушку и перекусил пополам её, закрыв глаза, в то время как Ягелка смотрел на него с редкостным удовлетворением.
«Ну что ж, сосед, — сказал он, — первая половина, я это видел, исчезла в твоем горле. Настала очередь лягушачьих лапок.»
«Я попрошу, — сказал Плев, в смятении выпучив глаза, — дать мне небольшую передышку. Всё для того, чтобы желудок смог успокоится и привыкнуть к необычным продуктам. Не можем ли мы, кум, немного пройтись дальше? И тогда в установленное время я съем и вторую половину.»
«Хорошо, — ответил Ягелка, — я с этим согласен.»
И таким образом они молча двинулись дальше рядышком, и чем дальше они шли, тем хуже становилось соседу Плеву и тем больше ему становилось ясно, что вторую часть лягушки он ни в каком разе не положит себе в рот, и, таким образом, он лихорадочно стал размышлять: как же ему выйти из этого положения. Но, в то же время, снаружи он излучал уверенность и силу, так что Ягелка, которому теперь принадлежала только половина его телёнка, забеспокоился.
В конце концов Плев неожиданно остановился, протянул соседу половину лягушки и сказал: «Ну, сосед, как дела? Нам нет необходимости наносить вред нашему имуществу, всё-таки мы родом из одной деревни. Если оставшуюся часть лягушки съешь ты, то я откажусь от своей доли, и ты сможешь своего телёнка оставить при себе целым.»
«Это, — обрадовавшись, произнёс Ягелка, — и называется «настоящие соседи».» И он живо проглотил вторую половину лягушки, несмотря на рвотные позывы в горле и сопротивление желудка, и, таким образом, телёнок за его спиной в полной комплектности вернулся в его собственность. «Так что я всё равно, — сказал он с перекошенным лицом, — хоть что-нибудь, но принесу с рынка домой.»
Так в раздумьях они дошли до деревни и при расставании на перекрёстке, Ягелка сказал: «Это, сосед, был хороший день для торговли. Только, понимаешь-ли, а зачем мы, собственно, съели лягушку?»
Скончалась, пребывая в одной непродолжительной поездке в польских землях, а если быть более точным, то случилось это в одном симпатичном городке Вщинск, что расположен на реке Нарев, – моя тётушка Арафа. Была она грузным, полным человеком, эта моя тётушка, с мощными, обветренными до красноты руками бывалого моряка, а ещё она была чрезвычайно сильна и имела привычку всеми командовать. На протяжении всей поездки она не подавала никаких признаков того, что собирается покинуть этот мир. Наоборот! Время от времени она отпускала сварливые шутки, постоянно съедала больше, чем два сопровождавших её моих кузена Урмонайта, и доводила любого трактирщика, с которым она торговалась, до трепетного смятения.
Тётушка: скончалась она с очередным проклятием на устах, расположившись на заднем сиденье повозки; в момент, когда это произошло, кузены, застенчивые и ничего не подозревающие, находились впереди на козлах. При этом они даже не удивились, что позади них всё стихло, что нет больше сварливых шуток, никаких приказаний – они оба абсолютно никак не заметили произошедшего несчастья. Однако через какое-то время им пришлось сделать привал, так как лошади периодически нуждаются в водопое, и когда они захотели помочь тётушке спуститься, чтобы она могла размять ноги, красные обветренные моряцкие руки обмякли, стали вялыми, совсем безжизненными, но при этом лицо тётушки было таким умиротворённым, так что кузены, как это могло случиться и со всеми остальными, начали что-то подозревать.
Поначалу они применяли методы классической науки, то есть действовали согласно основным правилам: тётушку простукивали, прослушивали, держали под её носом мягкое куриное перышко, шептали заговоры, массировали её – но тётушка делала то, что обыкновенно делают все мертвецы: она просто ни на что не реагировала. На что Богдан, один из кузенов, высказал следующее мнение:
«Я чую, – сказал он, – подвох. Как нам всем помнится, когда мы тронулись в путь с тётушкой, то постоянно присутствовали и звуки, и шум. Конкретно же эта тётушка, позвольте, больше не издаёт ни звука. Она, так сказать, не наша». – «Это другая,– сказал второй кузен,- тётушка, факт. Но, мой Бог, она всё ещё сидит внутри повозки. И при нынешних обстоятельствах нам следует опасаться, что наша тётушка будет не в состоянии самостоятельно покинуть её».
«Об этом факте, – сказал Богдан, — мы должны сообщить. Может быть в полицию?»
«Ни в коем случае, – быстро воскликнул другой, испуганно вскинув руки только от одной этой мысли. — Если мы сообщим об этом, тётушку будут осматривать, нас тоже будут опрашивать, даже заподозрят, а с учётом польских законов о покойниках, то, возможно, наступит зима, прежде чем мы с тётушкой вернёмся домой».
«Думаю, для тётушки, — сказал Богдан, — это уже будет не важно». – «Но не для нас, – добавил другой Урмонайт. — Глянь, я тебя прошу, на тётушку. Разве это не похоже на то, что она просто дремлет? Итак, мы отправимся дальше, и если кто-нибудь осмелится с нами заговорить, то мы попросим его не шуметь перед спящей дамой».
Таким образом мои кузены Урмонайты напоили лошадей и неторопливо покатили в сторону границы. Конечно, они с расчётом подгадали так, чтобы оказаться перед шлагбаумом ночью. А потом произошло следующее: Богдан грациозно запрыгнул на заднее сиденье к тётке, обложил её подушками, хорошенько их взбил, и когда всё было готово, направился к постовому. Этот часовой, худощавый человек с землистой кожей, скучая, медленно обнюхал и осмотрел кузенов, повозку и лошадей. Ну, а потом он, увидев тётушку, забрался поближе к ней и произнёс следующую фразу: «Кто, – сказал он, — с вашего разрешения, вот эта мёртвая мадам?» На что двоюродные братья деликатным хором ответили: «Это Арафа Гуц, наша тётушка, родственница первого колена».
«Первого колена, второго колена, — сказал часовой, — но почему, ради всего святого, она не издает ни звука?»
«Потому что она, даём честное слово, дремлет. И, если позволите, пан капитан, мы попросим вас не беспокоить спящую даму».
«Ладно, – сказал постовой, – таможня даёт добро, но кто мне гарантирует, что ваша тётушка, например, родственница первого колена, не покойник?»
«Если бы она, – сказали кузены, – была бы покойником, она бы не могла дремать, а наша тётушка дремлет». Немного поразмыслив, пограничник, поскольку данная логическая связка ему понравилась, позволил повозке двинуться дальше.
И кузены Урмонайты ехали ночь напролёт, и утром приехали в деревню, название которой было Кулкакен. Они, как вы догадались, ужасно проголодались, – у кузенов крошки во рту не было долгое время, – вот почему повозку с тётушкой они оставили перед трактиром и зашли внутрь, чтобы подкрепиться на оставшийся путь. Мгновенно набросившись на еду, они проглатывали сало, яйца, копчёную грудинку, щи, мёд, луковый пирог и консервированные груши, и вдобавок они осушили огромный кофейник. Так, с перерывами, они вдвоём ели-пили до полудня, а когда вышли, – да и что там могло случиться, — когда они вышли, — лошадей как ветром сдуло. А с лошадьми пропала и повозка, а с повозкой и тётушка.
Тут кузены подпрыгнули, скажем так, как взбесившиеся веники в доме, озираясь и размахивая руками, ругаясь и крича, но вот что так и не вернулось, так это повозка с тётушкой.
После безуспешных поисков, уставшие и проголодавшиеся, они снова вернулись в дом перекусить; и перекусив, Богдан вдруг рассмеялся, причём смеялся он долго, без перерыва, а потом он сказал: «Нас, – говорил он, – всё устраивает. Представь только, братишка, этого вора у нашей кареты. Насколько большим будет его ужас: разве он не должен сильно испугаться? Или представь его руки: разве не должны они у него сильно дрожать, когда он обнаружит мёртвую тётушку?
Утешая друг друга и смеясь над вором, они тронулись в путь в Сулейкен, как вы можете себе предположить, уже довольно поздно. Пошли напрямки через поля, сокращая путь, поднялись на железнодорожную насыпь узкоколейки, и вскоре вдали уже мерцали огни Сулейкена. На пути им встретились несколько человек, и братья не могли поверить тому, что эти люди им рассказали. А рассказали они им то, что днём, в то время, когда положено пить кофе, возвратилась тётя Арафа, возлежавшая на заднем сиденье повозки и дремавшая. И выглядела она так, как будто она умерла.
Урмонайты, какими бы малосообразительными они не были, сразу сообразили, что лошадям в Кулкакене стало слишком скучно. Они просто устали ждать и решили пойти дальше самостоятельно. «Вот увидишь, — сказал Богдан, — лошади будут в конюшне.» И они поспешили, возбуждённые изнурительным волнением, домой.
Как только они зашли во двор, кто же им попался на пути? Глумскопп – старый беззубый слуга. Широко улыбаясь от одного уха до другого, этот старик потирал руки и сквозь его привычную ворчливую манеру можно было услышать фразу: «Праздник, хе-хе-хе, мы отпразднуем это событие. И в качестве угощенья на стол подадим сельдь в сметане».
«И кто же, — спросил Богдан, — устраивает это пиршество?»
«Праздник, — прошамкал Глумскопп, — устраивает мой дорогой Боженька, хе-хе-хе. Он позволил старухе умереть, и он, насколько я его знаю, обеспечит ей и приятные похороны.»
Кузены вежливо передвинули его в сторону и вошли в дом, убитые горем. Пахло жареным, печёным, и копчёным, и ещё Бог знает чем. Но Урмонайты, превозмогая себя, вошли в комнату. Вошли, и, как близкие персоны, пострадавшие особо, были сразу же окружены большим количеством скорбящих: с протянутыми к ним навстречу руками, с опущенными вниз уголками ртов; о тётушке говорили как о нежной, миловидной гвоздике; тихое перешёптывание и частый плач, утешение друг друга, в необходимых объёмах, разумеется, и рассаживание за длинным столом.
Кузены также заметили, что у окна, ещё прикрытые покрывалами, лежали инструменты духового оркестра: всё было готово. Отлично. Но вначале поднялся с места Богдан Урмонайт и сказал следующее: «Надо бы, — сказал он, — почтить память молчанием, того, кого больше нет с нами: нашу тётю Арафу… несколько подольше, если можно попросить… ещё один момент… так, хорошо, теперь достаточно. А теперь я спрашиваю: где наша тётушка?»
«Скончалась», — крикнул кто-то из капеллы.
«Нет, — серьезно сказал Богдан, — я имею в виду: где её тело?» — «Её тело, — сказал одноглазый лесник, — больше недоступно для осмотра. Всё, что смертно было в ней, мы поместили в соответствующий ей гроб. И гроб, чтобы было больше места в доме, поставили против печки. Там телу комфортно стоять».
Богдан кивнул. Но сделал это он как-то рассеянно, потому что среди скорбящих гостей он заметил того, кто тронул, — скажем так, — благосклонно, его сердце. Сердце Богдана было наполнено счастьем, сладострастно увиваясь вокруг фигуры некой Луизы Лушински, бесцветной, маленького роста персоны с заплаканным птичьим личиком.
Богдан позабыл всё, что происходило вокруг него. Он улыбался Луизе Лушинской с такой потрясающей сердечностью, что не прошло незамеченным у всего сообщества. Музыканты, конечно, этот народец вечно голоден, сразу восприняли это неправильно, аккуратно вынули свои инструменты и начали наигрывать медленный вальс. Однако эти звуки, заставили Богдана перестать улыбаться и внезапно загрустить.
Но было уже поздно, слишком поздно, — всё уже случилось.
Счастье… оно приближалось к нему на маленьких ножках Луизы Лушински. Как будто музыка подхватила её как пушинку, этого маленького бледного человечка, опустило перед ним и молвило: «Этот вальс, Богдан Урмонайт, принадлежит только тебе.» Услышав эти слова, Богдан неуверенно оглянулся и, заметив одобрительные, даже призывные, взгляды поминального сообщества, ответил: «Приглашение принято. Но, если я могу попросить, очень медленно.“
Таким образом, они закружились вдвоём в танце, и, как и ожидалось, вскоре за ними последовали и другие пары. Музыка стала громче, то там, то здесь послышался смех, среди прочего и бормочущий смех Глумскоппа, – одним словом, общество испытывало жажду. И аппетит, конечно. Оно страдало от жажды и голода так долго, пока с кухни не вернулся одноглазый лесник и не сообщил громко: «Осанна, — прокричал он, — олень мёртв.»
Ну, а потом было застолье. И что было на столе? Я могу рассказать вам лично про себя: хоть я был молод и незрел, я съел восемь яичниц с салом, пять клопсов, немного тушеного зайца, утиную шейку, тарелку кровяной колбасы с куриными потрохами, тарелку фляков, половину свиного уха и несколько печёных яблок. Ещё я съел печёную луковицу, одну жареную рыбину и, попозже, ещё пару речных раков, которых поймал старый Глумскопп. Как я уже сказал, я был молод и незрел.
Итак, вначале угощались, а после того, как поели, выпивали, и напитки, как бы там ни было, стали причиной одного события, которое нельзя-то и назвать было иначе, ибо оно этого заслуживало, — но сначала само событие. Эдмунд Фортц, портной, выпив, заявил на полном серьёзе, что, по его мнению, Гинденбург[1] умнее не более, чем петух из Сулейкена. Что вызвало колоссальное возмущение. Лесник с одним-единственным глазом вскочил и с размаху ударил портного так сильно в грудь, что обидчик улетел под стол и остался лежать там некоторое время, не подавая признаков жизни. Про него уже практически все забыли, как тут он снова всех известил, что именно он – непосредственно Эдмунд Фортц, — одержал бы победу в битве под Танненбергом[2] намного победоноснее, – что снова заставило одноглазого лесника действовать. Он опять приложился к портному, а после того, как к последнему вернулось сознание, методично продолжил избиение. На портном уже не оставалось живого места, и осталось бы совсем ничего, если бы схватку не остановил Богдан. Ему достаточно было произнести: «Тётя Арафа», как в мгновение среди компании наступило душевное благоденствие. Однако событие заслуживает не иначе как серьёзной оценки.
Что касается похорон: они, между делом, тем не менее состоялись. Тетя Арафа упокоилась на живописном месте, рядышком с высокой мазурской сосной. Общество оценило данное место, сказало трогательные слова о тётушке и вернулось в дом, где празднество продолжилось. Застолье продолжалось в течении трёх дней, и на прощание Богдан всем вручил кушанья, которые ещё оставались на столе, и, к этому, по целому куску мыла. И все приглашённые забыли про произошедшее недоразумение и в один голос уверяли, что похороны, в целом, были приятными.
Примечания:
1. Гинденбург — Пауль фон Гинденбург (1847 — 1934), немецкий государственный деятель, политик, главнокомандующий войсками, воевавшими во время Первой мировой войны против Российской империи на Восточной фронте (1914-1916), начальник Генерального штаба (1916-1919), Рейхспрезидент Германии (1925-1934).
2. Танненберг — Битва при Танненберге — крупное сражение между русскими и немецкими войсками в районе Мазурских озёр, произошедшее 26-30 августа 1914 года. В ходе сражения войска Второй русской армии под командованием генерала А.В. Самсонова потерпела поражение, потери наших войск составили около 6000 человек, около 50000 человек в плен попало, а сам командующий 2-й армией 30 августа 1914 года застрелился.
Как минимум четыре Нобелевских лауреата в области литературы посещали Калининградскую область. Два гражданина Германии, два — гражданина СССР. И, по удивительному стечению обстоятельств, немцы были в одном и том же городке — Светлогорске… Правда, один из этих немцев был в нём тогда, когда и назывался Светлогорск совсем иначе, да и Калининградской области ещё не существовало… Томас Манн[1], а это именно про него сейчас речь, был в наших краях тогда, когда Светлогорск назывался Раушеном, Калининград был Кёнигсбергом, а Восточная Пруссия являлась немецкой провинцией, пусть и оторванной от остальной части Германии.
Итак, 1929-й год. По приглашению председателя «Общества Гёте» в Кёнигсберге [2] Людвига Гольдштейна[3] Томас Манн приезжает, чтобы выступить здесь со своей лекцией. (Как язвительно замечает Фриц Гаузе[4], «Кёнигсберг посетили все выдающиеся немецкие писатели. Все приезжали охотно, один лишь Томас Манн заставил себя долго упрашивать.»)
По воспоминаниям самого Манна, весь этот официоз он решил совместить с приятным:
«Усвоив привычку каждый год хоть часть лета проводить на море, мы, жена и я, с младшими детьми прожили август 1929 года в Раушене на Балтийском море…»
Каждое лето Раушен становился местом притяжения для множества отдыхающих. Курорт буквально кишел туристами. Одни неспешно фланировали по деревянному променаду, приветствуя друг друга. Други сидели за столиками многочисленных кафе, попивая пиво или потягивая из рюмочки бренди, разглядывая при этом первых. А третьи наслаждались отдыхом в пляжных корзинах на морском берегу. Пляж был буквально усеян этими плетёными корзинами, производством которых занималась местная фирма «Бердинг и Кюн». Мужчины наслаждались чтением газет, покуривая папиросы «Эльза Крюгер», а женщины, по большей части, присматривали за своими чадами, с восторженным визгом бросающимися в прохладные воды Балтики.
Раушен курортный.
Вокруг царила атмосфера радости и веселья, звучала музыка. Вагончики фуникулёра курсировали туда-сюда, поднимая желающих на берег обрыва, на песчаную дюну, между южным склоном которой и Мельничным прудом, среди ещё не очень высоких сосен, и раскинулся курорт. Вечерами, в Лиственничном парке, под звуки оркестра сладострастно двигались пары, танцующие страшно модное тогда танго. Ещё одним развлечением для почтеннейшей публики являлись конные турниры, которые проводились на местном ипподроме.
Именно в эту атмосферу и окунулось семейство Маннов: писатель приехал в Раушен вместе с женой Катей и двумя детьми — Элизабет и Михаэлем. Поселились они в «Курхаусе», возле самого берегового обрыва, с которого открывался великолепный вид на сверкающее внизу море, и ежедневно по нескольку раз в день спускались и поднимались по извилистой дорожке на пляж и обратно.
Томас Манн с женой в Раушене. Судя по букету цветов в руках Кати, именитый писатель только что прибыл на курорт. Не раньше 29 июля 1929 г.
Говорят, что Томас Манн был очень впечатлен названием курорта: «Есть ли более соблазнительное название для летнего отдыха, чем «Шум»? (<«Раушен» в переводе с немецкого значит «шум», хотя происхождение названия этого курорта конкретно с этим словом никак не связано. — admin>)
Томасу нравилась изысканность и чистота пляжа, а также то, что туда можно прийти в наглаженных белых брюках. Иногда семейство совершало пешие походы по лесу, добираясь до Георгенсвальде (сейчас Отрадное) и даже Варникена (сейчас Лесное).
Не в тех ли самых брюках позирует Томас Манн? 1930 г.
Но писатель и на отдыхе остаётся творцом:
«Я дал себя уговорить перенести своё писание на пляж. Плетёную кабинку я придвинул к самой воде, где полным-полно было купающихся; бумагу я примостил на коленях, передо мой расстилался широкий, постоянно прорезаемый гуляющими горизонт, меня окружали люди, которые радостно наслаждались всем вокруг, голые ребятишки жадно тянулись к моим карандашам…»
В итоге, именно в Раушене Манн начал писать, во многом биографическую, новеллу «Марио и фокусник» («Mario und der Zauberer»; второе, более распространенное, название «Марио и волшебник», на мой взгляд, не совсем верно передаёт суть этого произведения).
«Марио и фокусник». Обложка книги издательства «Самюэль Фишер», 1930.
«Марио и фокусник», несмотря на то, что, по сути, это небольшой рассказ, произведение для Томаса Манна отнюдь не проходное. Как минимум, в нём писатель обогатил немецкий язык несколькими новыми словами. Существует даже расхожее мнение, что ему удалось в «Марио» предугадать последствия появления фашизма, и чуть ли не изобразить в уродливом гипнотизёре Чиполле самого Муссолини. Правда, сам автор после выхода книги в 1930 году говорил, что реальный конец истории с Марио был вовсе не таким трагичным, а, наоборот, скорее комичным. Для тех, кто ещё не читал «Марио и фокусник», но, после прочтения этой заметки, захочет это сделать, я не стану раскрывать интригу.
После окончания раушенского отпуска, Манн выступил в Штадтхалле[5] Кёнигсберга с лекцией перед страждущими приобщиться к новейшей немецкой литературе любителями Гёте. Со сцены забитого до отказа зала имени Юлиуса Гебаура[6] писатель поблагодарил жителей Восточной Пруссии за радушный приём, оказанный ему, и прочитал главу из ещё не законченного романа «Иосиф и его братья». Также именитый гость был приглашён на торжественный обед в городской ратуше, устроенный в его честь обер-бургомистром Кёнигсберга Гансом Ломейером[7].
Но до этого случилось ещё одно событие…
«…пребывание в Раушене имело, кроме литературных, ещё и важные для моей жизни последствия. Мы съездили оттуда на Курише Нерунг <Куршская коса. — admin>, красоты которой мне много раз уже рекомендовали обозреть, <…> провели несколько дней в рыбацком посёлке Ниддене <сейчас Нида. — admin>, расположенном в управляемой Литвой Мемельской области; неописуемое своеобразие и очарование этой природы, фантастический мир передвигающихся дюн, населённые зубрами сосновые леса и берёзовые рощи между гаффом <Куришес гафф — Куршский залив. — admin> и Балтийским морем — всё это произвело на нас такое впечатление, что мы решили в этих, столь дальних, местах, как бы по контрасту с нашим южногерманским обиталищем, устроить себе жильё. Мы вступили в переговоры, у литовского лесного ведомства взяли в аренду участок на дюнах, с величественно-идиллическим видом вдаль, и поручили архитектору в Мемеле <сейчас Клайпеда. — admin> построить тот теперь уже подведённый под камышовую крышу домик, где мы отныне хотим проводить школьные каникулы наших младших детей.»
Оставим на совести автора (или переводчика?) «населённые зубрами леса»… Но не согласиться с Томасом Манном в части того, что уникальная природа Куршской косы многих заставляет в восхищении приоткрыть рот, сложно… Подтверждением тому — миллион с лишним туристов, посетивших её в 2023 году…
В интервью, опубликованном 29 августа 1929 года в газете «Кёнигсбергер Альгемайне Цайтунг»[8], Манн рассказывал:
«Мне нравится этот пейзаж наверху, море и люди, леса, ущелья, изрезанный берег, первозданная растительность … всё это было таким реальным и большим, что меня охватила настоящая тоска … я хочу построить себе домик на косе, простой бревенчатый домик, убежище созерцания, спокойствия, близости к природе.»
Мечта сбылась… Уже в следующем, 1930-м году, семейство Маннов провело лето в своём новеньком доме под камышовой крышей, построенном на средства, которые писатель получил от Нобелевского комитета. Можно предположить, что как раз уверенность в том, что премию в области литературы шведы дадут именно ему, и сподвигло Маннов на этот, в общем-то спонтанный, шаг с приобретением земельного участка.
«Этому году не суждено было закончиться без бурных переживаний и вызывающего душевное смятение натиска внешнего мира. Чрезвычайное отличие, жалуемое Шведской академией <…> не раз уже, насколько мне известно, витало надо мной — и застало меня не совсем врасплох.»
Правда, наслаждаться столь полюбившейся природой Балтийского побережья, пришлось недолго… Всего лишь три лета…
Семейство Маннов возле своего домика в Ниддене. Слева направо: Катя Манн, Элизабет Манн, Томас Манн, Михаэль Манн, и два местных мальчика. На заднем плане на скамейке сидит Моника Манн. Фотография Фрица Краускопфа. Июль 1930 г.
В сентябре 1932 года, сами того не подозревая, Манны попрощались с Нидой навсегда. В январе 1933 года к власти в Германии приходят нацисты. И еврейское происхождение Кати Манн вынуждает писателя перебраться вместе с семьёй в Швейцарию.
В Ниде чудом сохранился тот самый, построенный на нобелевские деньги и впоследствии всякое повидавший, домик, ставший в 1996 году домом-музеем писателя.
Но и Светлогорск помнит, что когда-то великий немец, сидя в пляжной корзине прямо на урезе воды и глядя в прозрачную безбрежную синь Балтийского моря, стряхивая случайные брызги, выводил на чистом листе бумаги:
«Существует свобода, существует и воля; но свободы воли не существует, ибо воля, руководствующаяся свободой, неминуемо сорвётся в пустоту.»
Возможно и впрямь, сам того не подозревая, именно летом 1929 года, писатель напророчил себе своё будущее…
6 июня 2003 года, в день рождения Томаса Манна, в Светлогорске, возле бывшего «Курхауса», был установлен памятный камень, на котором лежит раскрытая книга, с изображением писателя и словами: «Ты сохранил величие языка, любя его, как любит только тот, кто пережил изгнанья годы». На открытии памятного камня присутствовал ещё один великий немец — Гюнтер Грасс[9], автор «Жестяного барабана», «Траектории краба» и тоже Нобелевский лауреат…
Памятный камень в честь пребывания в Раушене Томаса Манна. Авторы Людмила Богатова и Олег Сальников. Сейчас этот камень довольно сложно увидеть, поскольку за прошедшие 20 лет высаженные рядом с ним туи вымахали в большие деревья и закрывают своими ветвями памятник от случайных взоров… Светлогорск, декабрь 2024 г.
Но чаще всего на своих экскурсиях я рассказываю не о Манне, и не о Грассе, а об ещё одном нобелевском лауреате, побывавшем в наших краях, — Иосифе Бродском, стихи которого я бесконечно люблю…
Но это, как говорится, уже другая история…
P.S. А четвертым Нобелевским лауреатом был Александр Солженицын.
Примечания:
1. Манн Томас (Paul Thomas Mann, 1875 — 1955) — немецкий писатель, сценарист, эссеист, мастер интеллектуальной прозы. Родился в Любеке в обеспеченной купеческой семье. Младший брат писателя Генриха Манна. Был женат на Кате Прингсхайм, которая родила ему шестерых детей. В 1929 году получил Нобелевскую премию по литературе за роман «Будденброки» (1901). С 1933 года в эмиграции (сначала в Швейцарии, а затем в США). Наиболее известные произведения: «Будденброки», «Волшебная гора» (1924), «Иосиф и его братья» (1933-1943). Умер в Цюрихе.
2. Общество Гёте (Königsberger Goethebund, Кёнигсбергский союз (или общество) Гёте) — основано в 1901 году. В период своего расцвета насчитывало 3500 членов. По эгидой общества было организовано множество литературных чтений, в том числе с участием Германа Зудермана, Фриды Юнг, Томаса Манна и др. В 1911 году общество чествовало Э.Т.А. Гофмана танцевальным балом в костюмах той эпохи. С приходом к власти нацистов в 1933 году было распущено.
3. Гольдштейн Людвиг (Ludwig Goldstein, наст. имя Louis Goldstein, 1867 — 1943) — немецкий историк искусств, журналист. Уроженец Кёнигсберга, выпускник университета «Альбертина». Один из основателей, а в 1909-1929 годах — председатель «Общества Гёте» в Кёнигсберге. До прихода к власти нацистов работал редактором в газете «Кёнигсбергер Хартунгше Цайтунг».
4. Гаузе Фриц (Fritz Gause, 1893 – 1973) — немецкий историк, архивист, писатель, уроженец Кёнигсберга. Автор множества книг, посвящённых Кёнигсбергу и Восточной Пруссии. В послевоенные годы занимал правую позицию, частично оправдывая действия немецких национал-социалистов.
5. Штадтхалле (Stadthalle) — городской концертный зал, построенный в Кёнигсберге по проекту архитектора Рихарда Зееля в 1912 году на берегу Замкового пруда. Сейчас в этом здании располагается Калининградский историко-художественный музей.
6. Гебаур-мл. Юлиус (Carl Julius Gebauhr d. J., 1852-1913) — предприниматель, владелец фабрики по производству фортепиано, меценат. Много сделал для музыкальной жизни Кёнигсберга благодаря основанию консерватории и
в качестве руководителя музыкальной академией. Пожертвовал средства для строительства Штадтхалле, в котором в честь него был назван один из концертных залов.
7. Ломейер Ганс (Hans Lohmeyer, 1881 — 1968) — немецкий юрист, обер-бургомистр Кёнигсберга (1919-1933). С его деятельностью на этом посту связаны многие преобразования в жизни города, строительство множества знаковых объектов, таких как комплекс Восточной ярмарки, Главного железнодорожного вокзала, аэродрома Девау и др. После прихода к власти нацистов был отстранён от должности и впоследствии подвергался репрессиям.
8. Кёнигсбергер Альгемайне Цайтунг (Königsberger Allgemeine Zeitung) — популярная ежедневная газета, выходившая под таким названием с 1882 года в Кёнигсберге. Редакция газеты придерживалась либеральных взглядов. Издавалась до начала 1945 года.
9. Грасс Гюнтер (Günter Wilhelm Grass, 1927 — 2015) — немецкий писатель, художник и скульптор. Родился в Данциге. Лауреат Нобелевской премии в области литературы 1999 года. Автор романов «Жестяной барабан» (1959), «Траектория краба» (2002), «Луковица памяти» (2006) и др.
Источники:
Klemm H.-G.Thomas Mann im Ostseebad Rauschen, — Unser schönes Samland, Folge 224, 2019.
Mühlpfordt H.M. Königsberg von A-Z. Ein Stadtlexikon,- Aufstieg-Verlag, 1983.
Манн Т. Очерк моей жизни, — Полное собрание сочинений, т. 9, М., Гослитиздат, 1961.
Манн Т. Новеллы, — М,, Гослитиздат, 1956.
Гаузе Ф. Кёнигсберг в Пруссии. История одного европейского города, — Биттер, Реклингхаузен, 1994.
Этот случай, довольно странный, произошёл с моими родственниками в тихом торговом местечке пониже реки Нарев под названием Вщинск, что могло бы сломать в нашей местности некоторым язык, однако по-польски это название звучит невероятно мелодично. Сюда, во Вщинск, что на реке Нарев, вскоре после Троицы прибыла с Мазур небольшая группа путешественников, проделавшие этот путь от границы почти без остановок. Итак, она заехала в затихшую после тяжёлого трудового дня деревню и остановилась перед постоялым двором под названием «Тиха вода», что могло означать в данном случае как спокойную, так и глубокую воду – омут. Тихая или глубокая – неважно, но как только повозка остановилась, из неё тут же выскочили два моих кузена Урмонайты: хорошо сложённые, босоногие мужчины, обоим чуть за сорок, приятно пахнущие, с новой стрижкой, и у каждого в руке по крепкой можжевеловой трости. Они поспешили, каждый со своей стороны, к козлам, и в подобострастной спешке стали помогать спуститься вознице.
На облучке возвышалась, грузная и пожилая, завёрнутая в черный платок короткая круглая фигура – тётя Арафа, с её большим подрагивающим лицом, мясистыми капитанскими руками и плавно изогнутыми плечами. В то время как племянники пытались стащить тётю Арафу с облучка, она, разок возмущённо щёлкнув кнутом, надула губы и сказала голосом, напоминающим звук испорченных кузнечных мехов: «Мы, осанна, приехали. Сейчас я приму ванну, потом мы будем есть, а когда мы поедим, то можем ехать и дальше».
Она без помощи кузенов слезла с кучерского облучка, привязала поводья и зашла в старый, вросший в землю постоялый дом, покосившиеся и обветшавшие стены которого уже давным-давно почернели от времени. Кузены смиренно последовали за ней.
Тётя Арафа, как уже было сказано, подойдя к покосившемуся трактиру, толкнула дверь и громко позвала хозяина. Вскоре появился застенчивый, маленький человечек с веками без ресниц, неловко поклонившись, с некоторым потрясением посмотрел на тетю Арафу и поинтересовался, чего она желает.
«Ванну, так сказать», – сказала она, — «а после ванны мне и моим племянникам хотелось бы поесть. Мы», – угрожающим тоном добавила она, — «достаточно долго были в пути».
«Всё», – сказал хозяин гостиницы, «будет улажено к вашему полнейшему удовлетворению. Что же касается ванной, то я попрошу вас следовать за мной.» Он пошёл вперед через закопчённый зал, в сопровождении тётушки Арафы и следовавших за ней, как на буксирном канате, кузенов, пересёк конюшню и остановился в сарае, насквозь продуваемом сквозняками. Сарай этот, оказывается, и был баней, ибо на утрамбованном глиняном полу, возле небольшого очага, стоял огромный коричневый деревянный чан, более чем наполовину наполненный горячей водой, а над огнём, покачиваясь на железном крюке, висел большой котёл, который был только что наполнен водой горничной с томными тёмными глазами.
Однако, этот один-единственный деревянный чан не был пуст; в нём сидел, наслаждаясь помывкой, некий старичок, который, при виде вошедшей компании, добродушно и глуповато ухмыльнулся, но продолжал плескаться и широко улыбаться, хотя при этом его один-единственный зуб, так сказать, отшельник в его рту, являлся свету. Тётушка Арафа, с недоверием осмотрев моющегося старика, произнесла: «Мне кажется, холера, как будто ванна все ещё занята». «Это, – ответил потерявший ресницы хозяин, — не есть причина для беспокойства. Станислав Скррбик, брат моей жены, сидит здесь в чане уже целый день. Как видите, он стар, и к тому же у него простуда. Можете быть покойны, что он не будет шокирован, если вы также окунётесь в чан, как и во многих других случаях он не серчал по этому поводу».
«Возможно, это и так», — мрачно сказала тётя Арафа. — «Но, вероятно, я нахожу это предосудительным, и поэтому суть дела представляется уже в другом свете. У нас в ходу другие привычки. Так что идите и скажите этому Станиславу Скррбику, чтобы он уступил ванну другим людям. Если он сидит в ней уже целый день, то, наверное, он сможет постоять полчаса и посуху. Что вы об этом думаете, Богдан и Франц?»
«Ты, тётушка, абсолютно права», – подтвердили кузены. Трактирщик озабоченно покачал головой, его взгляд задумчиво задержался на плещущемся старике, который зачерпнув в ладошку воды, поднёс её к краю чана и вылил её себе на лысину, и всё это сопровождалось тоненьким блеющим смехом и приглушёнными, безумными звуками экстаза.
«Нет», — сказал трактирщик, – «желание уговорить Станислава Скррбика добровольно покинуть баню, даже на определённый срок, никак не может быть исполнено. Для этого он слишком любит свой чан с водой. Он будет вести себя так, а я его знаю, как будто ваше требование его не касается».
«Другими словами, — сказала тётя Арафа, – моё право на ванну игнорируется».
«Никто ничего подобного не говорил», – возразил трактирщик.
«Может, никто так и не говорил», – возмутилась тетя Арафа, – «но мне постоянно дают это понять. В противном случае, объясните мне, будьте любезны, как я могу добиться справедливости в этом доме?»
«Для того», – заверил трактирщик, – «чтобы вы смогли принять ванну, не так уж многого и нужно, надо всего лишь поговорить в сторонке с одним из сопровождающих вас господином.»
«Богдан», – тут же крикнула тетя Арафа, и человек, отозвавшийся на это имя, вышел из дальней части сарая, положил свою можжевеловую палку на утоптанный глиняный пол и встал наготове. «Ты поможешь этому человеку, Богдан.»
Богдан кивнул, и трактирщик незаметно махнул ему рукой, а затем они вместе подошли к купающемуся старику, который, балуясь, смешно обливал себя струями воды.
«Мы его», – сказал трактирщик, – «так как других вариантов просто нет, просто выльем вместе с чаном во дворе. Вечерний воздух сегодня тёплый, так что он никак не пострадает. Для безопасности, на всякий случай, я накину на него попону. Итак, раз-два, взялись!»
Они вынесли деревянный чан с моющимся стариком во двор, подтащили его, пока старик весело махал рукой, к сточной канаве, и по команде одновременно опрокинули чан, после чего из него полностью вытекла вся вода.
«Пойдемте», – сказал трактирщик Богдану, – «обо всем остальном я позабочусь», – и он потащил выделенного ему помощника через двор обратно в сарай, где с торжествующим лицом поставил деревянный чан перед тётей Арафой.
«Можете быть уверены, что это не займёт много времени. Ядвига Трчк, моя горничная, обо всем позаботится, чтобы вы остались довольны». Сказав эти слова, он указал на томные тёмные глаза, которые одобрительно улыбнулись в ответ. Не успел он покинуть баню, как Ядвига Трчк наполнила чан водой, кузены вышли из сарая, и тетя Арафа залезла в бочку.
«Теперь», – сказал безресничный трактирщик Богдану, оказавшему ему помощь, «всё устроено ко всеобщему удовольствию. У благородной дамы, как обычно, имеется собственная ванна. Но я должен поблагодарить вас, сударь, за вашу профессиональную помощь. Вы, наверняка разбираетесь, как опрокинуть чан с назойливым человеком.» «Это лишь», – польщённо сказал Богдан, – «практика и ничего более. Честное слово».
Недавно встретилась кёнигсбергская почтовая карточка с двумя необычными штампиками, аккуратно стоящими рядом. Без труда определяешь, что они обозначают циферблат — слева часы, справа минуты. По «бокам» — день месяца (20-е число) и название этого месяца MÄRZ (март). Причём на часовом диске изображений стрелок нет, вместо них вверху стоит — тоже не вручную, а резиновым штемпельком — римская цифра 5: V. То есть пять часов вечера и примерно 55 минут, как показывает витиеватая, напоминающая ножницы, минутная стрелка на циферблате справа.
Служебная карточка отправлена из Кёнигсберга 18 марта 1915-го года, прибыла к получателю в Саксонию через два дня, 20-го числа, в самом конце рабочего дня, что и зафиксировал с немецкой педантичностью секретарь: в 17.55.
Лицевая сторона этой открытки представляет собой пустое поле. Подобные открытки стоили дешевле иллюстрированных (художественных) открыток и использовались специально для написания деловых сообщений. Обращает на себя внимание то, что чернилами от руки на карточке проставлена дата 18/3. 14. И главное в ней не число «пи», как могло показаться на первый взгляд, а то, что отправитель , видимо, совершил путешествие в прошлое, ровно на год, чтобы написать её. Или, как вариант, сотрудник аптеки сделал заказ и ровно год ждал, прежде чем отправить открытку на завод.
Действительно ноу-хау, говоря современным языком, неведомого нам скромного служащего (скорее, это была фрау служащая), занятого регистрацией корреспонденции, поступающей на химическую фабрику наследников Макса Яспера в саксонском городке Бернау (Chemische Fabrik von Max Jasper Nachfolger) — а вот эту пропечатанную синим цветом строку получателя на лицевой стороне пришлось читать по буковке, с лупой в руках. Название Bernau – написано крупно, карандашом.
Оборотная сторона открытки. В правом верхнем углу типографским способом напечатана почтовая марка достоинством 5 пфеннигов..
Калининградским краеведам наверняка покажется интересным овальный штамп отправителя: это аптека Adler («Орёл») из района Ponarth (Понарт), который мы знаем благодаря производившемуся там знаменитому кёнигсбергскому пиву. Более ста лет назад Понарт был пригородом, возможно, эта аптека вообще была единственной в округе (вероятно, аптека находилась на Бранденбургерштрассе, сейчас ул. Киевская. — admin), поэтому на штампе находим также слово Drogenhandlung — термин, обозначающий, что в данной аптеке производится продажа аптекарских, косметических и хозяйственных товаров, а также химикалий. Отсюда ясно, что связывает благопристойную аптеку в восточнопрусском Кёнигсберге и химическую фабрику за тридевять земель — приобретение товаров. Это подтверждает короткий, одной фразой, текст отправителя на обороте вверху, невыцветшими чернилами: По поручению аптеки… Чернила не выцвели, но разобрать удалось лишь пару слов, где самое первое Die Auftrag — поручение, заказ.
Почтовый штемпель, оригинальные штампы креативного секретаря дирекции фабрики и штампик в адресной части карточки, аптечный штамп-визитка, подталкивающий к поиску сегодняшнего коллекционера…. Книга времени раскрыла перед нами страничку из главы на тему штемпельного дела и для этого хватило лишь двух сторон давней кёнигсбергской карточки.
Именно сейчас, когда идут наши, православные святки, в канун Старого нового года, есть хороший повод вспомнить о том, как же отмечали святки в Восточной Пруссии.
Святки, по-немецки «Die zwölf Weihnachtstage» (двенадцать рождественских дней), или просто «Zwölften». На восточно-прусском диалекте – «Twelvte». Это время между рождественским сочельником и крещенским сочельником. Иными словами, период, начинающийся в ночь перед Рождеством и заканчивающийся в Крещенскую ночь – с 25 декабря по 6 января по григорианскому календарю. Некоторые православные церкви, и русская в их числе, празднуют святки с 6 по 18 января.
Обычаи являются важной частью истории любого народа; они были и остаются важной частью жизни каждого члена общества. Обычаи затрагивают каждого человека и определяют формы празднования, объединяющие множество людей. Вспомним наши обычаи, сложившиеся в советское время, например, встречать Новый год с шампанским и загадывать желание под бой кремлёвских курантов. В разных регионах обычаи могу иметь различия в некоторых деталях, оставаясь при этом общими для всего общества или его определённой группы.
Зима в Кёнигсберге.
Святкам были свойственны разнообразные суеверия, мистические традиции и символические действия, значительная часть которых, несомненно, пришла из языческих времен. Почти всё, что происходило в те дни и ночи, было окутано тайной и имело определённое значение.
Еще каких-то сто лет назад считалось, что в период между Рождеством и Крещением существует особая, таинственная связь между настоящим и будущим, так что предположения о завтрашнем дне можно делать из настоящего. Хотя этому убеждению, вероятно, не одна сотня лет…
Церковь, разумеется, боролась с подобными суевериями и пыталась совсем запретить праздновать святки, но результат этой борьбы был не самый впечатляющий… Городские власти трёх Кёнигсбергских городов* вместе с духовенством ещё в XVII веке издавали указы, запрещающие в святки ходить по домам, распевая песни и выпрашивая подарки, считая подобное действо «идолопоклонничеством и богохульством». Но, видимо, на запреты эти мало кто обращал внимания, поскольку повторялись они с завидной регулярностью – в 1655, 1677 и 1685 годах. В Велау (сейчас Знаменск) в 1727 году после рождественского представления, названного городскими властями «шутовством», был введён запрет на «игры в Христа» под угрозой телесного наказания.
Раньше центром рождественской суеты в городах была рождественская ярмарка. Молодёжь, естественно, любила пошалить и побезобразничать. Особой популярностью пользовалось пугание добропорядочных бюргеров странными и страшными масками. В 1705 году городской совет Данцига (сейчас Гданьск) вывесил в Артусхофе** указ, в котором говорилось, что все лавки старьевщиков (а именно в них, по всей видимости, местные безобразники одевались «в страшное») в сочельник должны быть закрыты в 7 часов вечера и что за любой шум и шалости нарушителям грозит штраф в 10 рейхсталеров. В Эльбинге (сейчас Эльблонг) около 1820 года, в канун Рождества, все люди, которые считали, что отмечать его у себя дома это скучно, стекались из пригородов и окрестных деревень на рождественскую ярмарку, чтобы именно там развлечься, покуролесить… и напиться.
Не отставали от простых горожан и члены городских ремесленных цехов и гильдий. У пчеловодов Ортельсбурга (сейчас Щитно) была традиция распивать в Сочельник большими кружками «беренфанг»***, а сапожники Кёнигсберга каждый вечер от Рождества до Нового года собирались, чтобы вместе выпить и поиграть в кости.
Кстати, и знаменитый «Праздник длинной колбасы», отмечавшийся в Кёнигсберге с XVI века, приходился на Новый год. А на Крещение, 6 января, праздник для горожан устраивали уже пекари.
Обычаи, связанные со святками, не были одинаковыми во всей Восточной Пруссии. Этому есть простое объяснение: когда-то колонисты из самых разных немецких земель пришли в местность к востоку от Вислы, чтобы заселить завоёванные рыцарями Тевтонского ордена прусские земли. Принесённые переселенцами обычаи и традиции, наслаиваясь и переплетаясь, поварившись в общем котле с местными языческими обычаями пруссов, в результате стали отличаться от своих «прародителей». В конечном итоге носителями и хранителями этих сформированных традиций и обычаев стало, скорее, население деревень, нежели более просвещённые городские жители. Да и жили селяне дальше от строгого начальства…
Своими действиями во время святок прусские крестьяне, если так можно выразиться, решали три важные проблемы. Во-первых, старались вести себя тихо и спокойно, чтобы не привлекать к себе внимание нечистой силы – бесов и демонов – которые, как считалось, именно в преддверии нового года ведут себя наиболее яростно и злобно. Во-вторых, при этом нужно было постараться прогнать эту самую нечистую силу, причём, желательно это было сделать до наступления нового года. Ну, и в-третьих, именно в святки нужно было выяснить, с помощью различных гаданий, что же ждёт в новом году каждого, определив для себя по результатам этих гаданий план действий на весь предстоящий год.
Разумеется, последняя задача являлась самой важной и самой обширной, ведь ничто так не волнует людей, как беспокойство о будущем и, в то же время, не вселяет в это будущее надежду. Предсказание погоды также играет здесь важную роль, поскольку от погоды в наступающем году зависело благополучие крестьянина и его семьи. Кроме того, с помощью особых знаков нужно было получить ответы на вопросы о здоровье, и даже о рождении и смерти.
Определённым поведением в новогоднюю ночь (например, совершением воздаяния духам или подношением к столу символически украшенной выпечки), люди надеялись на то, что можно хоть немного повлиять на судьбу и сделать её более милостивой. И, конечно же, каждый втайне надеялся найти какое-то личное счастье, которого до сих пор был лишён.
И в Восточной, и в Западной Пруссии в деревнях в те времена строго придерживались сложившегося за века обычая делать только самый минимум необходимых дел. Запрещалось стирать белье, а тем более его развешивать. Даже детские пелёнки старались сушить в самом дальнем углу чердака. Потому что «Дикий охотник» летал по воздуху в суровые святочные ночи. В завываниях ветра и вихрях метели, обычных в это время года, казалось, слышался топот конских копыт, крики и свист его свиты, и вой сопровождающей их своры собак. Считалось, что дикое воинство старалось проскакать как раз сквозь развешанное на виду у всех бельё. Другие же считали, что развешанное в святки бельё сулило неудачу весь следующий год.
Но главное, ничего нельзя было прясть, иначе – как считалось – волк нападёт на стадо овец. Нельзя было работать на ткацком станке, а позже и на пришедшей ему на смену швейной машинке, а то скотина заболеет бешенством.
Стоящая на виду, а уж тем более вращающаяся прялка, должна была вызвать гнев госпожи Метелицы. Нельзя было совершать вращательные движения, например, молоть кофе. Даже картофель нужно было резать дольками, а не кружками.
Горох в это время не варили. По крайней мере, прислуга его не ела, потому что иначе она рисковала быть побитой хозяевами в следующем году. Но в католическом Эрмланде (сейчас Вармия), наоборот, на Рождество ели блюдо из гороха, а на утро кормили горохом скотину и птицу.
Молотьба и выпечка хлеба также подпадали под запрет в святки. Тишина и покой должны были царить в доме, а двор и конюшня должны были быть чистыми.
Дикий охотник (Wilde Jäger) и госпожа Метелица (Frau Holle) — персонажи немецкого фольклора.
«Дикий охотник» — предводитель «дикого воинства» или «дикой охоты», со своей свитой, состоящей из призраков, летал по небу и являлся предвестником бедствий, войн и других несчастий. Тот, кто его увидел, либо погибал, либо сам вступал в его ряды.
«Госпожа Метелица» (Frau Holle) — персонаж одноимённой сказки братьев Гримм. Считается, что в основе сюжета сказки лежат древние верования германцев, которые считали «фрау Холле» покровительницей прядения и ткачества, и, одновременно, владычицей царства мёртвых.
Взбивая свою перину госпожа Метелица вызывает снегопад. Помимо всего прочего, госпожа Метелица испытывает людей, являясь в облике старой и немощной женщины, нищенки, с просьбой о подаянии и крове. Те, кто оказывает ей помощь, вознаграждаются, отказавшие — жестоко наказываются.
Но надо было изгнать бесов, которые сеяли хаос в эти дни и ночи. Для этого нужно было создать много шума. И здесь появлялась процессия, во главе которой следовал «Бледный всадник» (Schimmelreiter), щёлкающий кнутом. За ним следовали солдат, женщина-попрошайка, аист, цыган, трубочист и танцующий медведь, ведомый поводырём.
На этом не самом качественном фото запечатлены члены процессии Бледного всадника, среди которых, помимо него самого, можно узнать женщину-попрошайку, поводыря с медведем и трубочиста. Всего же процессия состоит и 9 персон. Отчего-то отсутствует аист (возможно, именно он являлся обладателем фотоаппарата).
Фигура «Бледного всадника» в восточно-прусских святочных традициях весьма интересна. В этом персонаже, с одной стороны, можно увидеть аллюзию на одного из четырёх всадников Апокалипсиса: «И видех, и се, конь блед, и седяй на нем, имя ему смерть: и ад идяше вслед его: и дана бысть ему область на четвертей части земли убити оружием и гладом, и смертию и зверьми земными.» (Откр 6:8).
Легендарный герб пруссов (из хроники Иоганнеса Мельмана, 1548 г.). В верхней части герба изображена конская фигура.
С другой стороны, можно предположить, что здесь прослеживаются отголоски культа коня у язычников пруссов: «жрецы [пруссов] считают себя вправе присутствовать на похоронах умерших… восхваляют мертвых… подняв к небу глаза, они восклицают… что они видят…мертвеца, летящего среди неба на коне, украшенного блестящим оружием». Белого цвета конь/лошадь в прыжке изображён на легендарном гербе пруссов, а также на гербе Норденбурга.
В разное время в разных частях Восточной Пруссии как сам Бледный всадник, так и его свита, имели существенные различия. В XIX веке в Натангии и Оберланде в руках у Бледного всадника была палка, а сопровождали его козёл и горбун. Где-то набор персонажей свиты Бледного всадника состоял из аиста, медведя и женщины-попрошайки (госпожи Метелицы). Персонажи солдата (жандарма), цыгана (цыганки), поводыря медведя, трубочиста, появились позднее, вероятно, из-за того, что было много желающих поучаствовать в такой процессии, и для них придумывались второстепенные персонажи.
Все участвующие в процессии были одеты в соответствующие костюмы, изготовленные из подручных средств. Эта шумная кавалькада перемещалась по деревне от двора ко двору, заходя в дома. Кнутом или палкой Бледный всадник мог приложить любого, кто попадался ему под руку, чем он нередко пользовался, сводя счёты со своими односельчанами. Родители часто пугали собственных детей, говоря, что если те будут вести себя плохо, прискачет Бледный всадник и устроит им взбучку.
Бледному всаднику и его свите было разрешено передвигаться только по своей деревне; по преданию, за её пределами им грозили ужасные вещи, вплоть до смерти.
Процессия Бледного всадника. Впереди аист с острым длинным клювом, одетый в белые одежды, за ним — сидящий на коне Бледный всадник. Голова лошади надета на длинный шест. Сзади к шесту вместо хвоста привязывался пучок льна. Судя по всему, дама, сидящая в левой части снимка, не сильно рада гостям и приготовилась защищаться от аистиного клюва здоровенной ложкой.
По дороге и в домах процессия требовала у соседей подарки и подношения.
Вот как вспоминал появление Бледного всадника один из очевидцев:
«Однажды вечером, когда мы пекли печенье, мы услышали вдали звон санного колокольчика, сопровождаемый щёлканьем кнута и звуками гармоники. Сёстры испугались и не хотели впускать Бледного всадника, но они знали, что тому, кто не впустит его в дом, придётся несладко весь следующий год.
Раздался стук в дверь, которая и так не была заперта. Белый конь, аист и медведь с шумом ввалились в коридор, за ними последовали и остальные. И началась дикая погоня. Бледный всадник, скачущий в своем белом саване, одной рукой держал поводья, свисающие с деревянной резной конской головы, надетой на длинный шест, а другой был готов ударить кнутом. Медведь, облачённый в старые шкуры и гороховую солому, ползал по полу и хватал нас за ноги. Аист, сплошь прикрытый белой тканью, своим длинным, заострённым клювом клевал нас в лицо, да так сильно, что наша матушка потом долго ходила с синяком на щеке. Трубочист сунул руки в печь и потом похлопал ими нас по лицу. Как мы тогда выглядели? У нас были черные лица и растрёпанные волосы, но награда была готова и мы ссыпали её в корзину женщины-попрошайки: яблоки, печенье и засахаренные орешки.
Медведь с поводырём явно задумали что-то недоброе…
Затем всё закончилось…
Удаляясь вниз по оврагу, колокольчик и треск кнута становились всё тише. Умытые и причёсанные, мы снова стояли у горячей плиты, формовали пряничные фигурки и задвигали один огромный противень за другим в духовку. Потом мы сохранили самые красивые фигурки: всадников, оленей, орлов и лошадиные головы, красиво расписанные глазурью, чтобы можно было украсить ими ёлку в сочельник.»
Таких процессий в святки могло быть несколько в одной деревне. (В Натангии, кстати, существовало поверье, что если два Бледных всадника встретятся на мосту, то скоро один из них умрёт). Участники их были своеобразной сложившейся театральной труппой, они готовились к этому событию заранее, мастеря костюмы, которые использовались ими по многу лет. По окончанию святок костюмы убирались в сундуки (при этом произносились особые заклинания, которые не должен был никто слышать) до следующего сочельника.
Процессия Бледного всадника. Среди шести фигур основными персонажами являются медведь, Бледный всадник, аист и нищенка.
Как уже говорилось, создаваемый святочными ряжеными шум и гам должны были отпугнуть бесов. Своего апогея эта какофония достигала перед Новым годом: мальчишки и молодые парни расхаживали по деревне и громко щёлкали кнутами (петард и хлопушек ведь тогда не было), провожая старый год и надеясь, что изгнанные бесы останутся в нём, и не попадут в новый год.
Гудящий горшок. Любой желающий может самостоятельно изготовить данный музыкальный инструмент в соответствии с инструкцией на картинке. Как звучит сей девайс можно послушать, набрав в любом поисковике запрос Brummtopf или Rummelpott.
Ещё одной характерной особенностью восточно-прусских святок был гудящий горшок (Brummtopf или Rummelpott). Трое подростков, изображающие трёх волхвов, в масках или с разрисованными лицами (у одного из них, изображавшего темнокожего Балтазара, лицо было вымазано чёрной краской), в коронах или остроконечных картонных шляпах на голове, одетые в длинные белые рубахи, подпоясанные разноцветными поясами, ходили по домам и под аккомпанемент монотонно гудящего горшка пели так называемые «кухонные» песни (своеобразный жанр народного творчества, сложившийся в XIX веке, представляющий собой жалостливо-сентиментальные песни, которые любили напевать домохозяйки, горничные и домработницы).
Начинали свой концерт «волхвы» следующими словами:
«Мы войдем без всяких насмешек!
Хорошего доброго вечера, дай нам Бог.
Приятного доброго вечера,
Весёлого времяпрепровождения.
Который приготовил Господь наш Христос!»
Три волхва. В центре стоит тот самый Балтазар с мечом в руке, который напоминает всем об избиении младенцев царём Иродом. Левый волхв держит ещё один святочный музыкальный инструмент — «дьявольскую скрипку» (Teufelsgeige). А у правого волхва в руке Вифлеемская звезда.
Святочные гадания начинались с первого дня святок, с Рождества. Двенадцать святочных дней соответствовали двенадцати месяцам следующего года. Поэтому люди внимательно следили за погодой в каждый из этих двенадцати дней. Первый день святок соответствовал январю, второй – февралю и так далее. Сельские жители записывали все погодные явления, а потом в течение года сверялись с записями и радовались, когда их предсказания сбывались.
Считалось, что самые длинные ночи в году символически раскрывают радости и горести предстоящих двенадцати месяцев, а погода этих двенадцати дней словно даёт информацию о погоде на весь предстоящий год. Если в начале святок, то есть в Рождество, была метель, то это означало суровый январь. Если в канун Нового года шел дождь, люди говорили: «Что ж, август будет неплохим!». Если в сочельник была хорошая погода, следующий год должен был принести обильный урожай зерна. Если в Новый год светило солнце, можно было ожидать богатого урожая льна. Однако, если было ветрено, можно было надеяться на хороший урожай фруктов. Если в новогоднюю ночь выпадал снег, считалось, что пчёлы будут сильно роиться. А вот если на небе было видно много звёзд, это говорило о том, что будут хорошо нестись куры.
Если между Рождеством и Новым годом падали большие снежинки, считалось, что в новом году умрут в основном старики; если падали маленькие снежинки, боялись, что умрут молодые. Собираясь в церковь в новогоднюю ночь, люди обращали внимание на тени, которые они отбрасывали в свете фонаря или луны: человек, тень которого не имела головы, умрёт в наступающем году. Одна смерть в канун Нового года означала, что в следующем году из окружения умершего умрут ещё двенадцать человек.
Считалось также, что в новогоднее утро можно будет увидеть следы гревшихся у печи умерших родственников, если перед этим хорошо протопить печь в доме и поставить рядом с ней скамейку, посыпав её пеплом.
Кульминацией святок, их серединой, был Новый год.
Полы в доме сначала начисто выметали, а потом посыпали песком, чтобы ангелам, сошедшим в новогоднюю ночь с неба, было удобнее ходить. Всей семьёй наряжали ёлку, которую приносили из леса, развешивая на ней, сделанные вручную, украшения или фрукты. Покупные ёлочные игрушки тогда были редкими, стоили немало и доступны были не каждому деревенскому жителю.
В Кёнигсберге и, в особенности, на Земландском полуострове, дети носили с собой по домам ёлку, украшенную позолоченной мишурой, колокольчиками и серебристыми рыбками, распевая песенки, а взрослые угощали их за это конфетами.
Не вдаваясь в детали, здесь можно упомянуть тот факт, что традиция использовать на Рождество ёлку насчитывает примерно два с половиной столетия. Въезжающего на осле в Иерусалим Иисуса горожане приветствовали пальмовыми ветвями (сейчас на Пасху мы используем ветки вербы). Какие-либо растения, связанные с рождением Спасителя, в Новом завете не упоминаются. Считается, что украшать ель (пихту, сосну и другие хвойные — именно они остаются зелёными зимой; а у кельтов, а за тем и англо-саксов вплоть до середины XIX века, в качестве «ёлки» использовалась — тоже вечнозелёная — омела) начали в Германии в конце XVIII столетия. Но традиция эта в своей основе имеет другую: водить хороводы и петь песни вокруг «майского дерева» (Maibaum), которая, в свою очередь, уходит своими корнями в язычество. Майским деревом чаще всего выступали липа или берёза. Но поводить хоровод вокруг дерева людям хотелось и зимой. Правда, зимой все листья опадают — и вот вам результат: на Рождество стали наряжать ель. Считается, что в Восточной Пруссии первым нарядил ёлку граф Карл Людвиг Александр цу Дона-Шлодиен в своих имениях Дойчендорф и Дёбрен неподалёку от Пройссиш-Холланд (сейчас Пасленк). Уже через 30 лет ёлки наряжали богатые горожане и помещики практически по всей провинции, а к середине XIX столетия ёлку в доме на Рождество ставила каждая семья.
Особой формой рождественской ёлки была так называемая Wintarjeensboomke (зимняя ёлка) — пирамидальная композиция из четырёх яблок с маленькими еловыми ветками и четырёх свечей (или трёх, стоящих друг на друге яблок, скреплённых деревянными палочками). Её использовали те, у кого не хватало средств (или не было возможности) нарядить настоящее дерево.
На святки выпекали особое печенье.
«27 декабря в церкви освятили «напиток Иоанна»**** и это вино мы добавили в тесто, из которого испекли фигурки разных животных: цыплят в гнезде, коров и лошадей, а мы испекли лошадь с очень длинным хвостом, которую потом положили в поилку для скота, чтобы в неё не попадало ничего ядовитого, и чтобы скот оставался здоровым. А всю выпечку оставили на ночь в духовке сушиться. А под Новый год утром мы отнесли коров и лошадок в конюшню, и положили фигурки за ясли, а потом цыплят в курятник и всё так распределили. Ещё мы ходили к пчёлам в огород и приклеивали к ульям куски теста. И к деревьям тоже. Это должно было принести удачу, чтобы они плодились и оставались здоровыми».
В некоторых частях Восточной Пруссии фигурки из печенья люди зашивали под подкладку или носили в карманах вплоть до следующего года.
В окрестностях Алленштайна (сейчас Ольштын) на Новый год люди ели печенье из ржаной муки в форме длинных колосьев: чем дольше оно сохранится, тем лучше будет рожь в новом году.
Жители Восточной Пруссии, как в сельской местности, так и горожане, очень любили святочные гадания. Существовали разные способы предсказать будущее.
Из сладкой брюквы вырезали различные фигурки: подкову, ключ, монету, череп, кольцо и другие, клали их под перевёрнутые тарелки, потом тарелки перемешивали и каждый из присутствующих выбирал себе тарелку и поднимал её. Что оказывалось под ней, то и должно было случиться в новом году. Одну тарелку оставляли пустой. Считалось, что тому, кому она доставалась, не миновать горя.
Неженатая молодёжь любила гадать «на угольки». Несколько маленьких угольков разной формы опускали в большой таз с водой. Гадающий выбирал «свой» уголёк. Остальным уголькам давались имена девушек (или молодых людей, если это гадала девушка). Воду перемешивали и все сидевшие вокруг взволнованно смотрели на угольки: какие из них подплывут друг к другу?
В ручье набирали в горсть камушки. Если их оказывалось чётное число, то в новом году будет свадьба. А если нечётное – то ждать придётся ещё, как минимум, один год.
Можно было постучать палкой по забору. С того направления, где первой залаяла собака, придёт суженый (или суженая).
…И вот наступает новогодняя ночь.
«Ещё с вечера управляющий имением закинул повыше верёвку от колокола, который звонил перед началом и окончанием работы. Но, как и обычно, это было бесполезно. Подростки подкатили к колоколу повозку, и, взобравшись на неё, дотянулись до верёвки. Звон колокола и щёлканье кнутов в полночь возвестили всей деревне о приходе нового года.
Спустя непродолжительное время всё стихало и к часу ночи все лежали в своих кроватях.
После полудня деревня вновь оживала и веселье продолжалось до темна. По улицам ходил «рождественский козёл», одетый, как и аист из процессии Бледного всадника, в белые простыни и с рогатой маской на лице. Своими рогами он старался боднуть всех встречных. И люди не сопротивлялись этому и готовы были терпеть довольно болезненный удар рогами в грудь, так как верили, что это принесёт им удачу и благополучие в наступившем году.»
«Коза» или «козёл» иногда сопровождали процессию Бледного всадника.
Рождественский козёл. Он же — дед Мороз.
Про ещё одного занимательного персонажа святочных игрищ в Восточной Пруссии — «рождественского козла» стоит сказать несколько слов. Козёл является одним из самых почитаемых животных с самых давних пор (вспомним козлобородого бога Пана у древних греков или его римского аналога Фавна). Уважали козла и германцы, считая его символом плодородия. У пруссов козёл являлся жертвенным животным.
Скандинавы не отставали ни от германцев, ни от пруссов. Скандинавский рождественский козёл «юлбок» (Julbock), поначалу требовавший от соседей подарки, трансформировался в конечном итоге в известного всем финского «йоуллупукки» — деда Мороза. И сам начал раздавать подарки.
Выше неоднократно упоминалась рождественская выпечка, точнее, печенье — Pfefferkuchenfiguren (считается, что название «перечные фигурки» произошло от того, что в средние века пряности называли общим словом «перец», а на самом деле в рецепте печенья перца как раз и нет). Понятно, что сходить в магазин и купить там готовые сладости легко и просто. Но, если вдруг кому-то захочется погрузиться в эпоху, и самому, пусть и в современных условиях (не в дровяной печи), испечь святочные фигурки, то вот вам рецепт из тех времён:
мука — 350 г
корица — 1 ч. ложка
кардамон — 1 ч. ложка
гвоздика — 0,5 ч. ложки
мёд — 350 г
сахар — 100 г
смалец — 100 г (можно заменить сливочным маслом)
сода — 1 ч. ложка
яйцо — 1 шт
Для глазури смешать 2 яичных белка и 180 г сахарной пудры. Глазурь не должна растекаться. Можно подкрасить её с помощью пищевых красителей в разные цвета (например, с помощью свекольного сока).
Смешать все ингредиенты, вымесить крутое тесто. Дать ему отдохнуть полчаса в холодильнике. Раскатать скалкой до толщины 5 мм (тесто не должно липнуть к скалке). Острым ножом по шаблонам вырезать из теста фигурки. Выпекать в нагретой до 180 °С духовке 15 минут до светло-коричневого цвета.
После того, как фигурки остынут, нанести на них кондитерским шприцем узоры из глазури и дать ей высохнуть.
Печенье, выпекавшееся на Рождество, носило сакральный смысл. Среди фигурок Бледный всадник, рыбы, птица, крест. Шаблоны фигурок вырезались из картона, накладывались на тонко раскатанное тесто и вырезались острым ножом. Затем запекались и покрывались глазурью.
Закончить этот краткий рассказ о святочных традициях в Восточной Пруссии хочется следующим поверьем: если ночь после Рождества будет ветреной и метельной, то можно ожидать мирного года, без войн и конфликтов…
Поэтому, давайте загадаем в эту ночь бурю!
_____________________
* До 1724 года Кёнигсберг представлял из себя три самостоятельных города — Альтштадт, Лёбенихт и Кнайпхоф.
** Артусхоф — «Двор Артура», название зданий, в которых собиралось богатое купечество и патрициат в немецких городах. Название связано с легендой о короле Артуре. Артусхофы были в Данциге, Эльбинге, Кёнигсберге, Торне.
*** Беренфанг — нем. Bärenfang (медвежья ловушка) — крепкий алкогольный напиток на основе мёда, весьма популярный в Восточной Пруссии
**** Напиток Иоанна — нем. Johannistrunk, вино, освящавшееся в храмах 27 декабря в день Святителя Иоанна, и раздававшееся затем прихожанам. Прихожане также приносили с собой в храмы для освящения пиво и даже простую воду.
Источники:
Колтырин С.А. Пруссы: происхождение и взаимосвязи. — Исторический формат, № 3, 2015.
Frischbier H. Preussisches Wörterbuch: Ost- und westpreussische Provinzialismen in alphabetischer Folge. 2 Bde. — Berlin, 1882-1883.
Hartmann E. Ostpreußische Weihnacht. — Ostpreußen-Warte, Folge 12, Dezember 1955.
Lölhöffel-Tharau vonH. Vom Festefeiern in Ostpreußen. — Hamburg, 1987.
Riemann E. Alte Weihnachtsbräuche in Ostpreußen. — Wir Ostpreußen, Folge 22, 20.12.1949.
bildarchiv-ostpreussen.de
Автор выражает признательность за помощь в переводе Андрею Левченкову.
Датировка (или в более широком смысле — атрибуция) старых открыток представляет из себя порой весьма непростую задачу. Мы уже коротко касались этого вопроса. Иногда дата (как правило, это год) прямо указывалась на открытке, но чаще всего издатели этого не делали. Можно определить приблизительную дату печати открытки, если открытка прошла почту. Часто отправитель указывал дату написания открытки либо в начале послания, либо (реже) в его конце. Также почтовые штемпели, если они хорошо читаются, дают нам возможность определить даты поступления открытки в почтовое отделение отправителя и почтовое отделение получателя. В этих случаях можно уверенно определить дату, не позже которой была напечатана открытка. Очевидно, что до того, как отправитель напишет на почтовой карточке некое послание, ему потребуется её как минимум приобрести, а до этого её должны привезти в место продажи из типографии. Этот срок определить сложно, но можно предположить, что в крупных городах время, прошедшее с момента печати открытки в типографии до поступления её в продажу, могло занимать несколько дней, как минимум. В случае, если часть тиража уходила для реализации в регионы или другие страны, а, тем более, когда тираж печатался за границей, что не было редкостью, это время, по понятным причинам, увеличивалось.
Открытое письмо. Прошло почту в 1879 году. Печать одноцветная. Размер 12,4 на 8,8 см. Судя по размерам бланка открытого письма, отпечатан он ещё до утверждения стандартов Вторым всемирным почтовым конгрессом в 1878 году. В правом верхнем углу типографским способом напечатана почтовая марка. В левом верхнем углу типографским способом напечатан герб Российской империи. Адресная сторона содержит уведомление: 1. На этой стороне кроме адреса не дозволяется ничего другого писать. 2. Почтовое Управление за содержание письма не отвечает.
Открытое письмо. Одноцветная печать. Размер 14,0 на 9,3 см. В левом верхнем углу отпечатан герб России. В правом верхнем углу типографским способом напечатана почтовая марка стоимостью 4 копейки. Данный бланк отпечатан уже в соответствии со стандартами Всемирного почтового союза.
Не сильно облегчает процесс датировки способ печати открыток. Особенно, если учесть, что предпечатная подготовка, к примеру, литографических открыток, могла занимать несколько месяцев. Кроме того, использование того или иного способа печати, зачастую, зависело не от развития технического прогресса, а от наличия или отсутствия у издателя соответствующего типографского оборудования. Поэтому здесь можно говорить о достаточно условных временных границах, связанных с самым ранним появлением той или иной технологии печати, а также типа картона или бумаги.
Почтовая марка, наклеенная на открытку, может помочь в её датировке очень и очень приблизительно, поскольку внешний вид и номинал марок не менялись на протяжении долгого времени. Лишь наличие на открытках полупочтовых (благотворительных) и юбилейных марок в совокупности с другими признаками могут как-то помочь в атрибуции открыток. К слову, и в настоящее время, когда на почтовых марках часто косвенно указан год их выпуска (например, на юбилейных марках) по ним так же не просто определить возраст открытки, поскольку время покупки отправителем открытки и марки, наклеенной на неё, могут быть разнесены во времени на десятилетия, при этом и сама марка могла пролежать у отправителя какое-то время.
Несложно определить временные рамки печати открыток по тому, что на них изображено. Например, открытка, посвящённая какому-либо событию, не может быть отпечатана раньше, чем это событие произошло. Это касается различных политических, военных и культурных событий (таких как битвы, театральные постановки, выставки, выступления известных личностей и пр.), природных катаклизмов, происшествий и т.п. Также строительство или, наоборот, снос каких-то архитектурных объектов, памятников, реставрационные работы, приведшие к заметным изменениям внешнего облика подобных объектов, те или иные предметы или механизмы (автомобили, велосипеды, локомотивы, самолёты и т.п), афиши или реклама товаров, попавшие на открытку, могут существенно помочь в определении времени если не печати открыток, то, по меньшей мере, даты снимка, сделанного для печати на данной почтовой карточке.
Имеющиеся на открытке выходные данные её издателя и начертание его торговой марки тоже могут служить подспорьем для атрибуции, если есть сведения о времени появления того или иного издательства (или типографии) или, наоборот, его закрытия.
Торговая марка издательства «Общины св. Евгении». За время своего существования «Община» издала более 6400 различных открыток тиражом более 30 млн. экземпляров. Своей типографии у издательства не было и тиражи печатались на стороне. Логотип издательства менялся неоднократно, неизменным элементом его оставался красный крест, обрамлённый флориальным орнаментом. Слева направо: логотип, печатавшийся на открытках в 1901-1902 годах, логотип 1902-1903 годов, логотип 1903-1904 годов.
Но ниже мы поговорим о том, на основании каких внешних признаков, относящихся к самим почтовым открыткам, выпущенным в России, можно с точностью иногда до нескольких лет датировать ту или иную открытку. К ним относятся разделение оборотной стороны открытки вертикальной линией на две части — адресной и для послания, набора обязательных надписей, имевшихся на открытке, их орфография и т.п. Иными словами, знание истории изменения внешнего облика почтовой карточки облегчает коллекционерам её атрибуцию.
Итак, несколько внешних признаков для датировки открыток:
Размер открытки. Стандарт, принятый ещё на Втором всемирном почтовом конгрессе в 1878 году, определял размер почтовой открытки как 14 на 9 см. Все дореволюционные открытки в России соответствовали этому размеру. Лишь в 1925 году начали печатать открытки размеров 14,8 на 10,5 см.
Орфография. Очевидно, что реформа правописания, приведшая к изменению начертания и исключению из русского алфавита некоторых букв, отразилась, пусть и не сразу, на печати в том числе и почтовых открыток. Начавшись ещё в 1917 году, реформа продолжалась, как минимум, весь следующий год. И чем дальше было от столиц, тем позже стали видны её зримые результаты. Во время Гражданской войны некоторые территории, неподконтрольные Советской власти, продолжали использовать дореформенный стиль письма. Но, тем не менее, нижние временные рамки (не ранее 1917 года) для некоторых открыток, напечатанных с учётом реформы, определить можно.
До 19 октября 1894 года в России почтовые карточки для почтового ведомства печатались исключительно Экспедицией заготовления государственных бумаг, входившей в состав Министерства финансов. Частным издателям печатать открытки не разрешалось. Поэтому указание на открытке частного издателя могло появиться только в самом конце 1894 года. Основные требования к открыткам, выпущенным частными издателями, не отличались от государственных. Исключением являлся запрет для частных издателей печатать на открытке государственный герб и марку. Зато разрешалось (с определёнными ограничениями) печатать на оборотной стороне открытки украшения в виде виньеток и рекламу.На адресной стороне почтовых открыток, отпечатанных для обращения в пределах Всемирного почтового союза, обязательно должны были иметься надписи на русском и французском языках “Всемирный почтовый союз. Россия” и “Открытое письмо”.
На поле для послания на бланке этой открытки помещена реклама кофе торгового дома «С. Сиу и Ко». В верхней части оборотной стороны имеются надписи на русском и французском «Всемирный почтовый союз. Россия» и «Открытое письмо». После 1904 года.
Самые ранние иллюстрированные почтовые открытки появились в России в 1895 году.
16 февраля 1904 года Главным управлением почт и телеграфов был издан циркуляр, разрешающий на стороне бланка почтовой карточки, предназначенной для адреса, писать не только адрес, как это было предписано ранее, но и текст послания. Для этого она была разделена вертикальной чертой. Правое поле предназначалось для наклеивания марки, штемпеля и адреса. Левое поле использовалось для послания. Очевидно, что издатели стали печатать открытки с разделённой стороной, ранее предназначавшейся только для адреса, не сразу. Первые образцы таких открыток относятся к лету 1904 года. За рубежом похожие шаги странами членами Всемирного почтового союза были сделали не одномоментно. Раньше всех, в 1902 году, это сделала Великобритания. Франция сделала это в один год с Россией, а Германия лишь год спустя, в 1905 году.
Открытка, прошедшая почту в начале лета 1906 года. Оборотная сторона бланка содержит надпись на русском и французском о том, что на ней разрешено писать только адрес. Но при этом адресная сторона разделена вертикальной чертой на две части. Очевидно, что отправитель уже в курсе, что правила заполнения адресной стороны изменились, и самостоятельно разделил эту сторону чертой.
До 20 апреля 1906 года на открытках указывалась дата разрешения её к печати от цензурного комитета. Впредь для печати открыток не требовалось предварительного цензурного разрешения, поскольку контроль за печатными изданиями стал осуществляться уже по факту их выхода из печати. Во время Первой мировой войны на некоторых открытках снова появились надписи со ссылками на разрешение к печати от военной цензуры.
7 сентября 1908 года было отменено требование об обязательном наличии на открытках частных издателей надписи «Открытое письмо», а 1 мая 1909 года эта надпись была заменена другой — «Почтовая карточка», что являлось калькой с большинства европейских языков — post card, postkarte, carte postale, cartolina postale и т.д. Здесь снова следует подчеркнуть, что и позднее, несколько лет спустя, из печати выходили открытки, на которых по-прежнему имелась надпись «Открытое письмо».
Открытка времён Первой мировой войны. В правом нижнем углу вдоль нижнего обреза видна надпись: «Петроградъ. Дозволено военной цензурой 15-х-1916 г.» При этом, на открытке имеется надпись «Открытое письмо», хотя требование о наличии такой надписи было отменено ещё в 1908 году, а в 1909 году эту надпись заменили словосочетанием «Почтовая карточка».
Иллюстративная сторона почтовой открытки тоже может дать определённые подсказки к её датировке. На ранних открытках, выпущенных до начала ХХ века, изображение на открытке занимало от одной до двух третей её площади. Затем изображение стало занимать всё больше и больше места, оставив для текста послания лишь неширокую полосу (чаще) вдоль нижнего или (реже) правого обреза. Это ограничение свободного пространства вынуждало отправителей идти на различные эпистолярные ухищрения: писать текст вдоль всех четырёх обрезов и даже на самом изображении. Зато с разделением адресной стороны вертикальной линией и появлением специального поля для послания, открытки с полосой ниже или правее изображения постепенно стали исчезать из продажи.
Открытка прошла почту в мае 1906 года. Несмотря на то, что уже более двух лет назад было разрешено писать сообщение на адресной стороне, многие отправители, видимо, по старой памяти, продолжали изливать свои мысли на лицевой стороне карточки. Правда, автор конкретно этого послания вообще изрядный оригинал.
Источники:
Забочень М. Из истории введения открытого письма в России. — Филателия СССР, 1972, №4
Ларина А.Н. Иллюстрированная открытка: вопросы атрибуции. — Вестник РГГУ. Серия: Литературоведение. Языкознание. Культурология. 2012, № 6
Третьяков В.П. Открытые письма серебряного века. — СПб., Славия, 2000
Алек Пух – симпатичный, пышущий здоровьем отец семейства, разместил свой выводок на барже, которая досталась ему в наследство от его дядюшки – великана по имени Маноа. Выводок – под этим понималось наличие трёх румяных карапузов, сыновей Алека Пуха, которые, как он любил говорить, были приобретены им честным путём. Честным ли или нет, но все три чудесных ласковых малыша, как по привлекательности, так и по воспитанию, происходили от трёх различных матерей, обстоятельство, которое можно объяснить только тем, что Алек Пух работал подмастерьем у одного странствующего точильщика ножниц. И так как он – по разным причинам, очень любил детей, то и детей он оставлял себе. При этом, прошу прощения, он увековечивал память матерей тем, что называл своих сыновей в честь поселений, где они впервые увидели красоты мазурского края. И посёлки эти назывались: Зибба, Шиссомир и Квакен.
Таким образом, с давних пор, как было сказано, три мальчишки жили с Алеком Пухом, с их, кровь с молоком, отцом, на барже. Эта баржа выглядела – да, а как же она могла выглядеть? А как чёрная туфля, полная блох, – вот как выглядела эта баржа. Здесь они кишели, здесь что-то копошилось, там пахло, а в другом углу раздавались пискучие звуки: повсюду любопытство, повсюду открытия и приключения. Пищу принимали с удовольствием, мылись по возможности, спали под убаюкивающее покачивание на речных волнах вплоть до обеда – никогда рай ещё не был так близок.
Однажды, скажем сразу, когда ещё утренний туман лежал на заливных лугах, с бака судна разнёсся невиданный рык. И кто же там ревел: это был Алек Пух собственной персоной. Он рычал, почти как при острой боли, называя имена своих милых сердцу детей, и так как его рёв не уступал трубам Иерихона, весь выводок вылетел из своих унаследованных гамаков и выбежал на палубу, протирая заспанные глаза. Сыновья, выстроившись в ряд, согласно населённым пунктам, через которые проходил их отец, на полубаке, в лёгком ознобе ждали того, кто украл их сновидения. И внезапно появился он, красивое, здоровое лицо, розовые щёки, смоляные волосы, скажем так, приятный во всех отношениях человек, несмотря на то, что этот господин нёс что-то для показа сыновьям и что сильно их напугало. А нёс Алек Пух напоказ такую чудовищную гримасу, как будто у него прищемило одновременно все пальцы ног. Вот он встал перед дрожащими мальчишками, взгляд, полный угрюмой любви, скользил вдоль ряда, и вдруг, и что-же произошло затем? А затем Алек Пух зарыдал. Сначала недолго, потом, однако, всё продолжительней, с задумчивой нежностью посмотрел на сыновей и сказал следующие слова: «Этот день», говорил он, «сыновья мои, приближается. И горе, если вы ещё ничего не слышали об агнце и о Пасхе. И того, кто из вас ещё ничего не слыхал об агнце, я буду колотить до тех пор, пока он не узнает всё и даже больше этого. Но агнец, вы, оборванцы, маленький, малюсенький и чистоплотный. И выспавшийся. И о-о-очень беленький, честное слово. И слова не скажет лишнего этот маленький, беленький, прелестный агнец. Просто снежинка, всем понятно! Это и есть ягненок. Это Пасха! И о горе тому, кто не знает агнца. Небольшая, умытая, счастливая овечка. В отличие от вас.»
Алек Пух, розовощёкий отец, не мог продолжать, потому что, как вы уже поняли, слёзы заглушали его дальнейшую речь, и, шагнув к леерам, растроганный, он безудержно зарыдал, заставляя хрупких мальчиков дрожать на холоде дальше.
Но внезапно – мальчишки не были готовы к этому и жевали пока всё, что нашли в карманах, – он заметался, засмеялся, подошел к своим оборванцам, страстно поцеловал их и, через некоторое время, взяв у них немного съестного, он говорил так: «Довольно долго, холера, мы жили вне общества. Что, я могу сказать, не есть хорошо. И потому мы, сыновья, завтра будем устраивать то, что принято называть пасхальным столом. Возможно даже на берегу перед нашей лодкой. Это будет такое пасхальное угощение – кто хоть раз в нем участвовал, он никогда не сможет это забыть. Нам нужна рыба и к ней ветчина, и, как это и полагается, несколько бутылочек спиртного. Только, если я могу попросить, не в обрез.»
«Стол», сказал посёлок Квакен, «стол, будьте любезны, у нас уже есть.»
«А также у нас», добавил городок Зибба, «имеются и лавки. Здесь лежит, если только вы повернётесь, достаточно досок.»
«На этом», сказал Алек Пух, «мы переходим к маловажным вещам: а под этим мы понимаем рыбу, ветчину и, если вы позволите, выпивку в достаточном количестве».
«Всё будет», сказал населённый пункт Шиссомир, своим ломким голосом, «добыто к нашему удовольствию. Наш пасхальный стол будет весёлым и приятным, как сам агнец. Я ж правильно сказал?» «Правильно», — хором ответили братья и кивнули головами.
Затем Алек Пух поцеловал своих сыновей, и они направились, каждый по отдельности друг от друга, в деревню, где, как это было принято перед Пасхой, имел место быть один из самых оживлённых и невероятных мазурских рынков. И здесь, если вам это интересно, в целях запланированного пасхального угощения, произошло следующее. Алек Пух, как уже было сказано, розовощёкий, обходительный мужчина, прогуливался туда-сюда, подходил с вялым интересом к рыбным прилавкам, морщил нос, хлопал ладонью по рыбинам, – ха, образ придирчивого покупателя доставлял ему невообразимое удовлетворение. Торговка рыбой, суетливая, чем-то озабоченная женщина, со слезинками на глазах от незаметных рыданий, изредка роняла слова, но Алек Пух не позволял себя уговорить. И в то время, когда покупатель, внешне очень критично, простукивал рыбины, проверяя их упругость, обнюхивал, а в некоторые даже и совал нос, кто же тут появился? Ладно, мы не будем держать это в тайне, это был посёлок Квакен: заявился собственной персоной. Держался он, однако так, как будто уважаемого господина не существовало на свете, просто какой-то незнакомец. И в то время, как торговка, сожмурив глаза смотрела на нерешительного покупателя, Квакен запустил, с известной степенью решимости, без обнюхивания и похлопывания, руку в ящик, схватил там две рыбины – под этим понимались две самые большие – и исчез. Бежал он, естественно, через рынок напролом, выкрикивая без пауз: «Дорогу», «В сторону», «Поберегись!» — и, так как под эти дикие вопли склизкие рыбьи хвосты болтались то в одну, то в другую сторону, никто не рисковал оставаться у него на пути, все бросались практически врассыпную.
Разбежались, да, в то время как обходительный господин, все еще стоявший у торговки рыбой, посчитал своим долгом произнести следующую фразу: «Мне кажется, мадамхен», сказал он, «что последний покупатель задолжал вам денег. Я сейчас, честное слово, этого малого догоню, может даже и сразу его схвачу. А может статься, что и чуть попозже. В любом случае, мадам, только отвага, я его догоню. Я его найду.» Торговка на это ответила: «Поторапливайтесь, господин, быстрее», и он, развернувшись, стал преследовать воровской населённый пункт Квакен.
Они встретились таким образом у баржи, спрятали рыбу, на краткое мгновение в мечтах представили себе предстоящий пасхальный стол – он был празднично уставлен едой – и двинулись дальше. Опять же, это было необходимо для исполнения второго пожелания, что должно было украсить пасхальный стол или, даже лучше сказать, освещать его, — а это должен был быть достаточно величественный кусок ветчины, по возможности свежеотрезанный.
Майстерштюк, если нам будет так позволено выразиться, всех видов мясных изделий был уже заранее присмотрен, источал аромат, исходя испариной в коптильне, однако, слишком высоковато, – без лестницы было его не достать, и принадлежал одному хмурому человеку по имени Бондзио. Этот Бондзио, ну что, он был учтив, проницателен, этот мрачный бобыль, вышел из дома, в то время, как ветчина требовалась для завершения произведения искусства под названием «пасхальный стол».
Согласно плану, в этот раз был задействовал посёлок Зибба, малыш изящный в своей худобе, или, если хотите, шнурок на ножках. Лестницу он уже придерживал руками, она стояла наготове у дома Бондзио, доставая сверху до карниза, «шнурок» балансировал в благословенной темноте, затем беспрепятственно просочился через дымоход, – также, как мы входим через дверь, приподнял оковалок ветчины с крюка, как бы срывая цветок, и потащил его наверх, тяжело дыша. И как только он оказался наверху, кто же показался, прогуливаясь по улице? К несчастью, ещё и в униформе? Несчастье звалось Шеппат, оно издавало идиотский смех, но, самое главное, по профессии было жандармом. Итак, быстренько направив свой сломанный нос в сторону происходящего, он молвил примерно так: «А что здесь, Алек Пух, происходит?» Алек Пух, – а кто бы ему в этот момент не посочувствовал? – задрожал, и дрожал так долго, пока не успокоился и не произнёс следующие слова: «Это ж, чорт возьми, Пасха! Агнец, чистый, милый, о-о-чень маленький, как снежинка. И беленький. Мы хотим, о Господь Бог, на пасхальные праздники поднести Бондзио кусок ветчины. Но хозяин же не открывает, Боже мой, и теперь, чтобы всем нам сделать приятное, мы хотим забросить ветчину в дом. И именно через дымоход.»
«Это» – сказал Шеппат после продолжительной работы мозга, «запрещено. Может, так случится, Алек Пух, что внизу дымохода стоит что-то хрупкое, например, яйца, или ещё что. Вам необходимо, и всенепременно, опять спустить вниз ветчину, и попытку, скажем мы так, повторить ещё раз попозже.»
«Мы, Макс Шеппат, никогда не были нарушителями закона», сказал Алек. «Закон для нас, да, именно для нас, закон для нас превыше всего.» – И с этими словами он сдёрнул «шнурка» с конька крыши, поймал сначала окорок, следом его самого, после чего с пожеланиями умиротворённого пасхального угощения откланялся.
Итак, на пасхальном столе, по подсчётам, не доставало только нескольких бутылок, для обеспечения которых был выбран городок Шиссомир, а именно по следующей причине: этот меланхоличный, с надломленным голосом мальчик, обладал очень редким талантом, так как в любой момент, где бы это не происходило, терять сознание. Малыш просто на время задерживал дыхание, зеленел, вызывал на лице трагическую бледность и падал, закатив глаза. Именно так.
В это раз он позволил себе упасть в обморок перед трактиром одного хозяина по имени Людвиг Карникель, что привело к тому, что вскорости собралась толпа. Людвиг Карникель выскочил из своего заведения, сделал вид, что осознает несчастье, и выставил, таким образом, и в не малом количестве, бутылки для пасхального стола. Потому что, пока он оценивал несчастный случай, его полки оценивал красавчик Алек в копании двух сыновей — после чего угощение на пасхальный стол доукомплектовалось.
Таким образом они сидели, с умиротворенными лицами, на борту баржи с думами о милом агнце, когда вдруг Алек Пух издал рык, описанный в начале. Выводок выскочил на корму, образовав дрожащую линию, а Алек Пух, склонив прекрасную голову, крикнул:
«Это все чепуха», — крикнул он. «Весь пасхальный стол, я вам скажу, ерунда. Потому что мы забыли самое главное. И что, скажите на милость, будет самым главным? Гости, конечно! Мы забыли гостей. Где вы можете, скажите мне на милость, достать гостей в этот час? Украдёте?» «Это», — сказал посёлок Квакен, — «ещё никогда не поздно всё исправить и сделать так, как должно быть. Я правильно сказал?»
«Верно», — подтвердили его братья и кивнули головами.
В спешке покинув лодку, они бегали то тут, то там, – вопросы, сожаления, покачивания головами, словом, на гостях можно было ставить крест, потому что, как и следовало ожидать, почти все они уже взяли на себя обязательства. Лишь трое – никто не осмелился бы усомниться в этом пасхальном чуде – итак, только трое гостей были ещё свободны. И это были: торговка рыбой, хмурый человек Бондзио и уже известный нам Людвиг Карникель. Их пригласили – и они пришли.
Рано утром они спустились к реке, где была пришвартована баржа, осмотрели окрестности, обменялись любезностями и, наконец, сели за накрытый пасхальный стол. А затем ели и пили до позднего вечера, приятно болтали о милом агнце, проводили время за комплиментами и уверяли друг друга в своей полнейшей симпатии.
До тех пор, пока… да, пока ветчина не повернулась так, чтоб Бондзио смог узнать её по разрезу. Тут-то и начался спектакль, в котором, как это водится в подобных рассказах, вскоре приняла участие и торговка, узнавшая свои пучеглазые рыбины, и, конечно, сам Людвиг Карникель. Началась беготня по траве, преследование друг друга, размахивание палками и угрозы, пока Алек Пух внезапно не издал крик, крик, в котором говорилось следующее: «Агнец!»
И действительно, кто же там на речке щипал травку? Ягнёнок, маленький и беленький, как снежинка. Тут же вся почтенная компания устремилась к нему, позабыв ссоры и угрозы, для животного срывались нежные травинки, его так поглаживали, что казалось, задушат до смерти.
«Это», — сказал красавчик Алек, «настоящее чудо. Честное слово.»
Гости были вынуждены с ним согласиться, они пожали друг другу руки, обнялись, воздух наполнился звуками флейт и одобрительными возгласами, и, прощаясь, хмурый человек Бондзио сказал: «Это был», — сказал он, «Господь свидетель, в целом, достойный пасхальный стол. Прежде всего, скажу между нами, потому что каждого из нас спросили о его персональных предпочтениях. Что, как вы согласитесь, непросто.»
В дополнение к рассказу о кресте святого Адальберта предлагаем перевод легенд, связанных с именем этого миссионера. Легенды опубликованы Иоганном-Георгом-Теодором Грессе в «Книге легенд Государства Пруссия» (Sagenbuch des preußischen Staats. 2 Bde., Dresden 1866–1871). Сам Грессе скомпилировал предания об Адальберте, опираясь, в том числе, на сведения из книг Христофа Иоганна Харткноха «Прусская церковная история» (Preussische Kirchen-Historia: Darinnen Von Einführung der Christlichen Religion in diese Lande, wie auch von der Conservation, Fortpflantzung, Reformation und dem heutigen Zustande derselben ausführlich gehandelt wird.- 1686) и Иоганнеса Фойгта «История Пруссии с древнейших времен до упадка власти Немецкого ордена» (Geschichte Preußens von den ältesten Zeiten bis zum Untergange der Herrschaft des Deutschen Ordens. — 1827-1839).
________________________
Адальберт или Адельберт, на самом деле Войтах, из рода графов Либиценских в Богемии, был епископом Праги, и сначала проповедовал Евангелие в Венгрии и Польше, а затем стал архиепископом Гнезно. Оттуда в сопровождении своего друга Гауденция он отправился в 997 году в Пруссию, которая в то время была еще полностью языческой. Сначала он прибыл в Кульмскую землю и, не получив там должного приёма, отправился в Помезанию. Когда он переправлялся через реку Осса и у него не было денег, чтобы заплатить за переправу, один из лодочников сильно ударил его веслом по голове, от чего он серьёзно заболел. Но он мало что мог сделать в Помезании, поэтому сначала перебрался в Данциг, а оттуда в Земландию. Добравшись туда, недалеко от нынешнего города Фишхаузен (сейчас Приморск. — admin), он прилег на опушке леса, на расстоянии выстрела из лука от своих товарищей, чтобы немного передохнуть. К несчастью, он по незнанию находился на святилище Ромове, обители прусских богов, куда дозволялось входить только их жрецам, и один из жрецов вскоре заметил его. Он позвал других, они разбудили его ото сна, спросили, что ему здесь нужно, и когда он честно назвал свое имя и цель своего путешествия, некий Зигго метнул ему своё копьё в грудь, и Адальберт упал, пронзённый, раскинув руки в форме креста. Разгневанные жрецы бросились на его тело, пронзили его многочисленными ударами копья и, наконец, отсекли от туловища голову и конечности. Это произошло 23 апреля 997 года. Спутники Адальберта были схвачены и лишь позже отпущены за крупный выкуп.
Немецкая почтовая марка, выпущенная к тысячелетию со дня смерти св. Адальберта. 1997 г.
О том, что случилось с его телом после смерти, ходят разные легенды. По одной из версий, его труп остался в расчленённом виде, но когда польский король Болеслав (Болеслав I Храбрый, 965/967 — 1025. — admin) потребовал его обратно от пруссов, они запросили за него огромную сумму денег, столько, сколько весит труп в золоте. Болеслав прислал много золота и драгоценных камней, но когда их положили на одну чашу весов, они весили меньше тела Адальберта, лежавшего на другой чаше. Поэтому польские послы выложили все свои деньги, и даже многие пруссы, которых крестил Адальберт, пришли и принесли всё золото, которое у них было, и положили его на весы. Но этого всего было недостаточно. И вот пришла старушка, которая день и ночь служила христианскому Богу милостыней и молитвами, которая положила свои последние два гроша на полную чашу. Но как только они оказались сверху, вторая чаша вместе с трупом Адальберта взмыла вверх. Всё золото, которое лежало на весах, было возвращено владельцам, а чаша так и не опустилась. Так получилось, что тело Адальберта было выкуплено всего за два гроша. Затем труп Адальберта торжественно перевезли в Гнезно.
Однако, по другой версии, после того, как Адальберту отрубили голову, тело поднялось само собой, взяло голову обеими руками, понесло перед собой и затем вошло в часовню, где Адальберт обычно служил мессу. При этом по дороге голова пела громким и красивым голосом различные духовные песни. После этого Адальберт бродил с места на место, всегда неся перед собой поющую голову, пока не пришел в район Данцига, где и по сей день находится церковь Св. Адальберта. Говорят, что именно здесь его нашли пруссы-язычники и решили принести в жертву своим богам, но тело Адальберта выкупил польский король Болеслав.
Есть и иная версия. На следующий день после его убийства расчленённые конечности снова соединились вместе сами по себе, затем были подняты невидимыми руками, унесены по воздуху и опущены на вершину горы недалеко от Данцига, где Адальберт был так любовно принят ранее. В его честь здесь построена часовня, которая до сих пор является местом паломничества многих верующих каждое 24 апреля. Однако его тела здесь уже нет, так как его увезли сначала в Гнезно, а затем в Прагу, где оно и находится до сих пор.
Четвертая легенда повествует, что после того, как язычники пруссы убили проповедника, они изрубили его тело на бесчисленные куски и разбросали их по берегу Балтийского моря. Потом случилось так, что некий прусс отрезал от руки Адальберта палец, на который было надето золотое кольцо, взял его и бросил на берег. Здесь его нашёл ястреб, который бросил его в море, где его проглотила щука. После этого, везде, где плавала эта щука, от неё исходил слабый отблеск света. Рыбаки заметили это и выловили рыбу. В её желудке они нашли совершенно неповреждённый палец. Рыбаки, которые были христианами, решили, что палец принадлежит святому человеку, и отправились искать его труп. Вскоре они нашли и его, ибо разбросанные конечности чудесным образом срослись, и не хватало только пальца. Рыбаки приставили отрезанный палец к руке, и он сразу же к ней прижился. Но тело святого пролежало тридцать дней, прежде чем его нашли рыбаки, и ни одна птица или другой зверь не осмеливались прикоснуться к нему, поскольку тело сторожил орел.
Гамилькар Шасс, мой дед, мужчина, скажем так, в возрасте семидесяти одного года, только разбудил в себе интерес к чтению, как произошёл один случай. А под этим следует понимать нападение генерала Ваврилы, вышедшего из Рокитновых топей, грабежом, огнём и прочими ужасами занёсшего свою руку над Мазурами, а точнее сказать над деревней Сулейкен. Он был, чорт возьми, уже достаточно близко, в воздухе уже витал запах сивухи, которую он сам и его солдаты употребляли внутрь. Петухи Сулейкена взволнованно ходили по округе, волы на цепях били копытами, знаменитые сулейкенские овцы сбивались в кучи – то в одну сторону, то в другую. Повсюду, куда было не кинуть взгляд, наша деревня выказывала великое смятение и беспокойство – подобного рода истории известны.
В это время, как говорится, Гамилькар Шасс, мой дед, практически без посторонней помощи освоил искусство чтения. Он читал, уже довольно бегло, и то и это. Под «тем» понимался древний экземпляр мазурского календаря с огромным количеством рецептов к рождественским праздникам. Под «этим» скрывалась записная книжка скототорговца, которую он много лет назад потерял в Сулейкене. Гамилькар Шасс прочитывал её снова и снова, хлопал при этом в ладоши, извлекая, когда он делал всё новые открытия, особые приглушенные звуки восторга, одним словом его поглотила глубокая страсть к чтению. Да, можно сказать, что Гамилькар Шасс таким образом пропал для всех, таким необычным способом он забросил все свои дела, следовал теперь только советам одного-единственного повелителя, которого на мазурский манер он называл «Затанге Зитай», что означало не более и не менее как «чорт чтения» или более корректно – «сатана чтения».
Каждый человек, каждое существо в Сулейкене пребывало в страхе и ужасе, и только Гамилькар Шасс, мой дед, всем своим видом не выказывал ни малейшего опасения, его глаза сверкали, губы штамповали слова друг за другом, когда его длинный указательный палец, дрожа от счастья, водил по строчкам мазурского календаря, напоминавших по форме гирлянды.
Тут зашёл, когда он таким образом читал, худощавый, испуганный человечек, Адольф Абромайт звали его, который всю свою жизнь похвастаться не мог ничем другим, как двумя огромными розовыми ушами. В руках у него было огромное ружьё, размахивая которым, он, подойдя к Гамилькару Шассу, сказал следующее: «Ты бы, — сказал он, — Гамилькар Шасс, сделал бы доброе дело, если отложил бы свои дела в сторону. Может легко статься, по тому как сейчас выглядят наши дела, что Ваврила с тобой что-то сделает. Только, думаю я, после этого ты будешь выглядеть более потрепанным, чем эта книжка.»
Гамилькар Шасс, мой дед, взглянул поначалу удивленно, затем рассерженно на своего посетителя. Он не смог, так как данное наставление пролетело мимо него, некоторое время даже открыть рот. Однако затем, сообразив, что от него хотят, встал, помассировал свои пальцы и сказал так: «Мне кажется, — сказал он, — Адольф Абромайт, что тебя не научили вежливости. Иначе как ты можешь, прошу прощения, мешать мне читать.» «Это, – ответил Абромайт, — только по причине военных действий. Честное слово. Вавриле, этому пресловутому разбойнику, стало скучно на болотах. Он приближается, внушая перед собой ужас и страх, к деревне. И так как он, этот потеющий алкаш, уже достаточно близко, мы приняли решение надрать ему рыло нашими ружьями. Но для этого, Гамилькар Шасс, мы нуждаемся в каждой берданке, а твоя так вообще особенная.»
«Это, — сказал Гамилькар Шасс, — абсолютно ничего не меняет. Даже военные действия, Адольф Абромайт, не являются извинением за невежливость. Но если ситуация, как ты говоришь, серьёзная, вы можете рассчитывать на мой ствол. Я иду.»
Гамилькар Шасс поцеловал свои сокровища, спрятал их в огнеупорную глиняную ёмкость, достал своё ружьё, забросил себе на спину солидный шмат копчёного сала, и так они вместе покинули дом. На улице мимо интеллигентных жителей Сулейкена прогалопировало, с расширенными от страха глазами, несколько бесхозных сивых кобыл; скулили собаки; голуби, шумно хлопая в панике крыльями, покидали деревню в направлении на север, – истории знакомы картины бедствий такого рода. Оба вооруженных господина, подождали пока улица освободится, и Адольф Абромайт сказал: «Место, Гамилькар Шасс, где мы будем сражаться, уже определено. Мы займём, батенька, позицию у охотничьего домика, что принадлежал господину Гоншу из Гоншора. Это в четырнадцати милях отсюда и лежит оно на дороге, по которой Ваврила вынужден передвигаться.» «У меня, — сказал мой дед, — возражений нет.»
Так они и шли, не проронив практически ни слова, к солидному охотничьему дому, обустроили оборону, понюхали табаку и заняли позиции. Они сидели, под защитой мощных брусов, перед бойницей, и наблюдали за раскисшей дорогой, по которой был вынужден идти Ваврила.
Так они сидели, скажем так, восемь часов, когда у Гамилькара Шасса, который мечтательно размышлял о своих оставленных книжных сокровищах, не стали мёрзнуть пальцы, да так, что даже массаж больше не помогал. По этой причине он приподнялся и огляделся, в надежде найти что-нибудь подходящее для разведения огня. То там, то тут он покопался немного вокруг, что-то подбирал, обнюхивал и снова отбрасывал, и во время этого действа ему попалась, чорт возьми, книжка, симпатичная, небольшая вещица. Волна мурашек пробежала по его телу, невероятное счастье зашевелилось в груди, и, как в забытье, он, торопливо прислонив к завалинке ружьё, упал на землю там, где и стоял, и стал читать. Была напрочь забыта боль от замёрзших пальцев, ушёл в забытьё Адольф Абромайт у амбразуры и Ваврила из болот: караульный Гамилькар Шасс больше не существовал на свете.
Между тем, как и предполагалось, опасность делала то, что её в особенности делает неприятной – она приближалась. Приближалась она в лице генерала Ваврилы и его пособников, которые, в определенной степени даже весело, двигались по дороге, которую они были вынуждены выбрать. Этот Ваврила, о мой Бог, он выглядел так, как будто он вышел из болот, был небрит, этот человек говорил хриплым шипящим голосом, и не имел того, что есть как минимум у половины честных людей, – а именно страха. Он приближался по дороге со своими пьяными стрелками и — как он это делал? Поступал так, как если он был бы воеводой Щилипина. При этом у него не было даже сапог, а шёл он в тапочках, этот Ваврила.
Адольф Абромайт, увидев у амбразуры на посту, приближающийся болотный сброд, направил на них ружьё и закричал: «Гамилькар Шасс», — кричал он, «я держу сатану на мушке.» Но чуда не свершилось, Гамилькар Шасс не услышал этот клич. Через некоторое время, а Ваврила при этом и не собирался останавливаться, он прокричал ещё раз: «Гамилькар Шасс, сатана из топей уже здесь.» «Секунду», — сказал Гамилькар Шасс, мой дед, «одну секунду, Адольф Абромайт, я подойду к бойнице и сразу всё будет в порядке, как это и должно быть. Только вот дочитаю главу до конца.»
Адольф Абромайт положил ружьё на землю, устроился рядышком, наблюдал и ждал, полный нетерпения. Его нетерпение, если не сказать больше — возбуждение, росло с каждым шагом, который делал генерал Ваврила, приближаясь всё ближе. В конце концов, так сказать, потеряв последние нервы, Адольф Абромайт вскочил на ноги, подбежал к моему деду, дал ему – каждый бы за это простил его – пинка под зад с криком: «Сатана Ваврила, Гамилькар Шасс, стоит перед дверьми.» «Всё» — сказал мой дед, «будет в порядке, всему своё время. Только ещё, если вы позволите, последние пять страниц.» И так как он не шелохнулся, чтобы встать на ноги, Адольф Абромайт в одиночку выбежал впереди свей амбразуры, взял ружьё наперевес и начал палить из него таким образом, что подобного этому действу на Мазурах никто не мог припомнить. Хотя он не смог попасть ни в одного из болотных упырей, он заставил их залечь в укрытие, состояние, которое сделало Адольфа Абромайта чрезвычайно дерзким и отчаянным. Он встал в полный рост перед бойницей и вёл огонь, который изрыгался из его ружья. Он стрелял долго, пока неожиданно не почувствовал острую, обжигающую боль. И тогда он, сильно поражённый, обнаружил, что ему прострелили одно из его больших розовых ушей. Что ему оставалось делать? Бросив ружьё, он прыгнул к Гамилькару Шассу, моему деду, и в этот раз он сказал следующие слова: «Я, Гамилькар Шасс, ранен. Я истекаю кровью. Если ты не встанешь к амбразуре, сатана Ваврила, честное благородное, будет через десять секунд здесь, и тогда, по тому как обстоят дела, можно опасаться, что он тебя порежет на ремни.» Мой дед, Гамилькар Шасс, не поднял взгляд, вместо этого он сказал: «Всё, Адольф Абромайт, будет в порядке, как и должно быть. Только ещё, если я могу попросить, две странички в главе.» Адольф Абромайт, прижимая рукой раненое ухо, быстрым взглядом оценивающе огляделся вокруг, затем сорвал оконную фрамугу, выпрыгнул наружу и растворился в тёмной гуще ближайшего леса.
Как и предполагалось, не успел прочитать Гамилькар Шасс и пары строчек, как дверь была выломана, и кто же к нам пришёл? Генерал Цох Ваврила. Сразу же он подошёл к деду, громко рыча и смеясь, как он это обычно и делал, и сказал: «Запрыгивай ко мне на ладошку, ты, лягушка, я буду тебя надувать.» Это было, без сомненья, своего рода намёк на его и происхождение, и его привычки. Однако, Гамилькар Шасс парировал удар: «Сейчас. Только еще полторы страницы.»
Рассвирепев, Ваврила нанес моему деду один удар, и затем посчитал своим долгом сказать следующее: «Я тебя сейчас тебя, старая ящерица, четвертую. Но очень медленно.»
«Ещё одна страница», — ответил Гамилькар Шасс. «Это, Бог свидетель, не более чем пятнадцать строчек. На этом глава и заканчивается.»
Ваврила, ошеломлённый, почти протрезвевший, взял у одного хромого приспешника из своего окружения ружьё, приставил дуло к шее Гамилькара Шасса и сказал; «Я тебя, вонючий ты болотный лютик, сдую по ветру резаным свинцом. Смотри сюда, на взведенный курок.» «Секунду» — сказал Гамилькар Шасс, «ещё только десяток строк, затем всё мы решим, как и должно быть решено.»
Тут, как каждый опытный знающий человек догадывается, Ваврилу и его шайку охватил такой сильный ужас, что они, побросав свои ружья, сбежали туда, откуда они пришли – под «туда» надо понимать самые безнадёжные топи болот Рокитно.
Адольф Абромайт, удивлённо наблюдавший за бегством, вернулся обратно, подошёл, держа ружьё в руках, к читающему, и стал молча ждать. После того, как была наконец-то прочитана последняя строка, Гамилькар Шасс поднял свою голову, блаженно улыбнулся и произнёс: «Кажется мне, что ты, Адольф Абромайт, что-то говорил?»
