Месяц: Октябрь 2020

 

 

Герда Янихен, урождённая Гесснер

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. Часть 4.

 

Очень скоро в квартиру фрау Даслер въехала русская семья. Это была пожилая пара с двумя детьми и коровой. Поскольку хлева при доме не было, то на ночь корову размещали на лестничной клетке. Если мы хотели утром выйти из дома, то вынуждены были перепрыгивать через коровьи лепёшки и лужи мочи. Наша квартира на втором этаже и вообще весь дом вскоре благоухали подобно настоящему коровнику. Ночью животное чесалось о лестничные перила. Должно быть оно страдало чесоткой, так как местами у него на шкуре шерсть попросту отсутствовала.

Русские дети одевались беднее наших. Они непрестанно чесались, а их запястья были перевязаны. Ежедневно русская женщина сидела перед домом на каменных ступенях и укачивала своих детей. Не прошло много времени и мы тоже начали постоянно чесаться. Наши запястья покраснели и растрескались. Они непрерывно чесались, а ещё сильнее зуд был на лопатках. Русский врач выписал мне рецепт и отправил за мазью в лазарет. Там мне сказали, что для того, чтобы сделать такую мазь, мне нужно принести топлёное масло. Вот где мне было взять его, когда даже для еды у нас почти не было и обычного жира?

Последующие дни превратились для нас в сущий ад. Я с ужасом обнаружила, что у моих детей завелись вши. Хотя мы и старались держать их подальше от русских детей, должно быть они вместе играли, когда мы этого не видели. Мы проверили свои волосы и обнаружили, что также заражены паразитами. Пришлось натирать головы бензином и обвязывать их платками, хотя уснуть при столь резком запахе было почти невозможно. Но благодаря этому мы, по крайней мере, избавились от вшей. Однако у меня всё ещё не было топлёного масла для мази. На базаре его не продавали. В конце концов, за бешеные деньги я приобрела кусок масла и протопила его. После этого я отправилась в лазарет и мне там сделали мазь, которой, как я обнаружила, на всех не хватило. Пришлось ещё дважды покупать масло и делать из него мазь, пока мы все, наконец, не излечились от этой неприятной болезни.

Однажды к нам пришли трое русских, претендовавших на нашу квартиру, и нам пришлось в течение двух часов освободить её. Для нас нигде не было прибежища. Все дома уже были заняты, а дом Тура был разрушен бомбами. Наконец мы нашли себе две большие комнаты в подвале почты, которые нам показались подходящими для временного жилья. Всё что мы смогли унести, мы перенесли туда. Русские настояли на том, что мебель должна остаться на месте. Что нам было теперь делать? В отчаянии было выплакано много слёз. После долгих просьб и уговоров нам всё же разрешили взять с собой кровати для детей.

Подвал, наш новый дом, был завален фекалиями, выгребать которые было преотвратительным занятием. Там обитали лягушки и множество других мелких животных. Мы с сестрой трудились как каторжные, но к вечеру у нас хотя бы была крыша над головой. Расчищенный пол мы усыпали песком и кирпичной крошкой. Позднее днём пришёл наш русский друг и забрал мебель, которую мы оставили в квартире. Между ним и его соотечественниками разгорелся ожесточённый спор, и дело почти дошло до драки. Когда же у нас стало довольно чисто, мы были рады, что покинули прежний «коровник». На новом месте у нас были две большие и теперь уже относительно уютные комнаты.

Но через несколько дней хлынул дождь. Над потолком нашего подвала лежала куча руин, а выше них лишь открытое небо. Когда снаружи дождь прекратился и наконец засияло солнце, у нас в подвале всё ещё продолжала литься вода. Мы были в растерянности. Однако затем мы нашли кусок гофрированного железа. Мы закрепили его на четырёх перекладинах над кроватями, а в центре комнаты натянули брезент от найденной палатки. Время от времени приходилось использовать метлу, чтобы приподнимать брезент и накопившаяся в нём вода стекала в ванну. Позднее мы попытались покрыть подвальный потолок гофрированным железом и кусками рубероида. Тем не менее, когда шёл сильный дождь, всё это оказывалось бесполезным. Если дождь был продолжительный, то мы не могли ни стирать, ни гладить, ни готовить. В своей домашней матерчатой обуви мы едва ли могли выйти на улицу. Всё тут же намокало, а мебель покрылась плесенью.

В нашем подвале не было ни плиты, ни печки. Поначалу мы готовили еду и стирали бельё для заказчиков на улице. Посреди руин почты стоял чудом уцелевший камин, чьё основание находилось в нашем подвале. Из кирпичей и глины я соорудила примитивную печь. Плиты и решётки для неё можно было отыскать в любом разрушенном строении. Учитывая тот факт, что я не имела и понятия о конструкции печи и строила её по своему усмотрению, я сильно удивилась, когда она заработала. Благодаря ей мы прогрели наш подвал, и вскоре он стал сухим. Более того, моя печка даже прославилась, и поскольку в большинстве домов печи и плиты были разрушены, я занялась их восстановлением для многих русских семей. Впрочем, вскоре мои руки настолько ослабли, что я даже не могла ухватить ими кирпич.

В один прекрасный день танковая часть покинула Турнирное поле Инстербурга. Там стояло шесть огромных палаток. Поле, с некогда замечательными спортивными сооружениями, было полностью опустошено. На протяжении нескольких недель русские ездили там на своих танках по препятствиям для всадников, вдоль и поперёк изрезав его метровыми траншеями. Место, хранившее столько воспоминаний, стало просто неузнаваемо. Теперь оно превратилось в одно сплошное вспаханное поле.

 

 

Трибуны ипподрома были превращены в пекарню, на которой трудились немецкие военнопленные. Благодаря своей работе в качестве портной для служащих танкового подразделения, я познакомилась и с некоторыми тамошними немецкими пленными. Они знали о нашем бедственном положении и пытались чем-нибудь нас поддержать. С этой целью они составили план, чтобы вынести за пределы своей, окружённой колючей проволокой и заборами, рабочей зоны хлеб и муку. Каждый четверг двое немцев под охраной вывозили с территории пекарни мусор и отходы. В результате за забором скопилась большая мусорная куча. Там, у железнодорожной насыпи, с 9 до 10 часов утра я должна была прятаться в кустах и ждать их. Чтобы мы не разминулись, я расстилала перед своим укрытием белую тряпку. В отходах, которые они вываливали из повозки также находились и помеченные для нас коробки с хлебом и мукой. Как-то в одной из таких коробок я обнаружила записку, в которой было написано, что в следующий раз я должна была захватить с собой мешок. Хотя я и не знала, каким образом мне его передать, я прихватила его с собой. Когда подъехала телега, один из заключённых спрыгнул с неё и сделал вид, что отошёл в кусты по своим интимным делам. Он торопливо попросил дать ему мешок, снял обувь, встал в мешок, развязал две верёвки вокруг своих лодыжек, и позволил муке, спрятанной между двумя его кальсонами, высыпаться в него. Образовалось удивительно большое количество. После этого немец поспешил вслед за удаляющейся телегой.

В другой раз я нашла записку, где содержалось описание остова старого автомобиля, из которого я с наступлением темноты должна была забрать спрятанный там хлеб.

Вскоре у наших заключённых появился русский союзник в пекарне, для которого мы должны были продавать хлеб. Контрабанда теперь уже не казалась чем-то страшным. Несмотря на то, что у нас всегда при этом начинало учащённо биться сердце, и мы чувствовали себя виноватыми, но как иначе прокормить шесть голодных ртов мы не знали. Таким образом, мы с сестрой как-то вечером отправились к трибунам и засели в кустах у железнодорожной насыпи, пока русский не подал нам знак кашлем. Мы тоже откашлялись в ответ, после чего через забор из колючей проволоки к нам перелетел мешок с восемью-десятью буханками. Отдельные ломти были для нас, а целые буханки мы продавали русским. Вырученные от продажи деньги мы отдавали нашему подельнику, как и опустевший мешок.

Часто хлеб был ещё тёплым и соблазнительно благоухал. Мы тащили этот мешок вверх по длинной лестнице загородного ресторана Люксенберг, а затем, чуть перекусив, отдыхали в его развалинах. В эти минуты мы размышляли над тем, доживём ли мы до того времени, когда сможем вдоволь насытиться обычным хлебом? Мы бы легко могли при этом отказаться от всяких там тортов и пирожных. Некоторое время нас, таким образом, снабжали хлебом, но затем русские сменили посты, а наших пленных отправили в Россию. Этот источник пропитания иссяк, но наш друг позаботился о том, чтобы у нас была работа. Он постоянно присылал ко мне своих товарищей, которым нужно было перешить форму. В свою очередь я продолжала ходить в Ангерлинде, чтобы воспользоваться швейной машинкой моих тётушек. Там тоже всех военнопленных свезли в общий лагерь в Георгенбурге, для дальнейшей отправки в Россию. На рабочих местах их сменили русские переселенцы.

Кирха Шприндта была превращена в лесопилку. На ней работали шесть пленных немцев, которых охраняли четыре вооружённых русских охранника. По окончании рабочей смены немцев отпускали. Каждому разрешалось идти куда ему вздумается и они использовали это время для дополнительного заработка. Мы познакомились, и вскоре объединили наши усилия. Мы обстирывали своих соотечественников и их надзирателей. Нам было удобнее делать это прямо в котельной кирхи, так как там было много горячей воды, да и бельё в котельной высыхало в кратчайшие сроки. В качестве награды за свою работу мы получали дрова и уголь. Горючее для нас было столь же необходимой вещью, как еда и питьё. В округе все деревья были уже срублены, за исключением нескольких фруктовых деревьев, чьи плоды собирали прямо вместе с ветвями на которых они росли. Все сады заросли бурьяном и представляли собой унылое зрелище. Из зарослей сорняков, словно указующие в небо костлявые персты, торчали деревья с поломанными кронами и редкими ветвями.

 

 

Деревянные заборы и изгороди русские поломали и сожгли. Вы едва ли узнали бы наш прекрасный Шприндт, где каждый меленький домик являлся настоящим украшением, в окружении красивых и ухоженных садов.

Вокруг кирхи возвышались высокие горы брёвен, которые в нефе превращались в доски.

С одним из работавших там военнопленных я после работы ходила белить квартиры. Время от времени у нас было много заказов. По желанию заказчика мы даже рисовали на стенах вишни и тюльпаны. Получаемые за эту работу продукты мой напарник обычно оставлял мне. Как-то в день стирки в кирхе наши пленные попросили меня испечь пирог. Они собрали для этого всё масло и сахар, что сумели скопить, а также и всё остальное, что требовалось для выпечки. Пирог я запекала в печи кирхи. Я немного волновалась, поскольку не была уверенна в результате. Примерно через час всё было готово. Пирог был прекрасен и пах так, что все остались довольны. На следующий вечер Ганс В., один из заключённых, пришёл к нам домой с этим пирогом, букетом полевых цветов и искусно оформленной самодельной открыткой, чтобы поздравить меня от имени всех наших товарищей с моим днём рождения. В обстановке нашей полной нищеты такой сюрприз был для меня дороже всего на свете. Я была растрогана до слёз. Я и не знала, что испечённый мной пирог для меня же и предназначался. Должна заметить, что мы до сих пор общаемся с этим уже бывшим военнопленным Гансом Велингом.

Внезапно почти всю нашу семью сразила малярия. Бабушка, мама, сестра с ребёнком и моя младшая дочь страдали от озноба и приступов лихорадки. У меня наступил тяжелейший период, состоявший из сплошных бессонных ночей. Я не только вела ежедневную борьбу за насущный хлеб, но и нашла русского врача, на которого стала работать, чтобы получать лекарства для своих больных.

Бабушка так и не пережила этой болезни. С разрешения четырёх русских охранников, которые, как я уже писала, присматривали за лесопилкой в кирхе, наши военнопленные сколотили для неё гроб. Из еловых веток и полевых цветов я связала венок, а дядя Отто сделал деревянный крест. Шесть наших соотечественников с лесопилки перенесли тело моей бабушки на кладбище. У каждого в нашем маленьком траурном шествии нашлась книга церковных гимнов, из которых мы исполнили несколько песен. Так мы попрощались с нашей бабушкой.

На первом этаже школы Герберта Норкуса в Шприндте открыли продуктовый магазин, но его ассортимент оставлял желать лучшего. С 5 утра перед ним выстаивалась длиннющая очередь из желающих хоть что-нибудь купить. Перечень продуктов менялся практически ежедневно. В один день было пшено, на следующий мука, затем сахар, крупа и так далее. В руки отпускали только по полкилограмма. Половина ждущих в очереди уходила ни с чем, потому как в течение буквально пары часов магазин распродавал свой скудный запас. Что-то купить получалось только у тех, кто приходил сильно загодя. Данная торговая точка работала нерегулярно и столь же нерегулярной были и поставки в неё.

В городе также появлялись различные продуктовые магазины, чьи витрины — как ещё старые, так уже и новые — украшались макетами колбас и ветчины. И повсюду стояли страшно длинные очереди.

Гражданским русским было ещё хуже чем нам. Их отправили в Восточную Пруссию, дали пустующие квартиры, несколько мешков овса и немецкую корову. И практически у всех было по несколько детей. То тут, то там бегали куры, с которыми они делили своё жильё. Они не могли оставить скотину без наблюдения, потому что среди них процветало воровство. К этому их подталкивала невообразимая нищета. Их дети бегали полуголыми. Ночью их укрывали грязной родительской одеждой, когда те вечером снимали её.

Они вполне довольствовались хлебом, молоком, да чаем. Им не приходило в голову или они были не в состоянии зарабатывать так, как это делали мы. Они были счастливы, когда мы покупали у них молоко. Однако делали мы это только когда находились на лугу во время доения. Впрочем, со временем мы нашли опрятную русскую женщину, которая ежедневно по утрам приносила нам молоко прямо домой.

Нашу работу теперь оплачивали деньгами, и мы сами могли назначать за неё цену. Не всегда нам платили озвученную стоимость, но, тем не менее, мы в сложившихся обстоятельствах жили вполне себе хорошо.

Однажды вечером я решила отправиться с нашим другом в Тильзит, чтобы утром подешевле отовариться на тамошнем литовском базаре. На железнодорожном вокзале Инстербурга мы прождали почти три часа, прежде чем прибыл поезд в Тильзит. Никакого зала ожидания там уже не было. Все люди сидели либо прямо на полу, либо на своём багаже. В таком скоплении нужно было смотреть в оба, чтобы ничего не украли. Повсюду сновали подростки-воришки. Наш друг для этой поездки надел гражданский костюм, так ему нельзя было ходить вместе с немцами по форме.

В Тильзите мы оказались незадолго до полуночи. Около моста королевы Луизы мы нашли кофейню, где и остановились до трёх часов утра. Живую музыку там обеспечивал русский дуэт, и мы даже немного потанцевали. Когда же музыканты заметили, что мы разговариваем по-немецки, то заиграли немецкие хиты. Лучше всего у них вышла «Rosamunde». Скоро к нашему столику подсело ещё несколько человек. Наш друг также притворился немцем, и некоторые удивлялись, откуда он столько знает о России и так хорошо говорит по-русски. Он сказал им, что некоторое время учился в Москве. Они охотно в это поверили, и все вокруг были добры к нам. В три часа утра заведение закрыли. Нам пришлось прождать ещё два часа, прежде чем заработал рынок. Там мы купили сыр, творог, мёд, масло, муку, свежую рыбу и картофель. Немецкие ребятишки зарабатывали себе мелочь, помогая покупателям доставлять их покупки на ручных тележках прямо на вокзал.

Мы бы рады были почаще ездить в Тильзит, так как литовцы продавали свои товары дешевле, да и выбор там был посолиднее. Однако путешествие туда было весьма проблематичным. Поезда ходили без расписания, да и бессонная ночь не прибавляла оптимизма. Ждать в кафе было слишком долго, а ночевать в палатке опасно. Как я уже говорила, там водилось слишком много всяких негодяев. Они ловко прорезали ножами и бритвами карманы пальто или сумок, вытаскивая из них содержимое. Они хорошо знали своё дело. Как правило, участвовало в этом два подростка. Один из них отвлекал жертву разговором, а другой воровал. Лучше всего деньги и документы было хранить в нагрудном кармане. Но ночью и это было бесполезно, и людей часто обирали просто до нитки.

В октябре 1948 года был составлен эшелон, вместе с которым около 3000 немцев из Инстербурга и его окрестностей должны были покинуть свою родину. Мы были рады, что наконец все наши страдания оставались позади, но в то же самое время нам было невыразимо грустно от того, что мы покидаем наш родной и любимый дом. Со смешанными чувствами мы стали готовиться к путешествию. Свои пожитки мы упаковали в деревянный чемодан, на который обменяли всю свою домашнюю обстановку.

Наш друг порекомендовал хранить некоторые из наших вещей в маленьком тазике, в котором мы также могли купать и мыть наших детей в дороге. Также он посоветовал взять с собой кастрюлю, в которую мы должны были положить масло для готовки в пути. Вначале я удивилась, а затем рассмеялась, сказав, что у него, должно быть, мало опыта поездки в поездах. «Как можно готовить в поезде?», спросила я. Но его объяснения показались мне разумными. Поездки на русских поездах, вероятно, были чем-то совершенно иным, нежели у нас. Если поезд останавливался на маршруте дольше положенного, что по его опыту происходило довольно часто, то из локомотива можно было взять горячей воды, соорудить небольшое и обложенное камнями кострище, и на скорую руку приготовить горячий обед. Мы с благодарностью приняли его рекомендации и позднее не раз их вспоминали.

И вот наступил день прощания. Утро выдалось пасмурным и туманным. Наш путь из Шприндта до железнодорожного вокзала был долгим и трудным. Мы усердно тащили свой багаж, который сам по себе абсолютно ничего не стоил, и старались ничего не растерять. Слишком часто оглядывались по сторонам. В голову непрестанно лезли мысли о том, что вот этот дом или улицу ты видишь в последний раз. На сердце стало невыносимо тяжело. Даже надежда на лучшее будущее не облегчила нам уход.

Рядом с железнодорожным вокзалом была расчищена обнесённая дощатым забором площадка, на которой собрали всех предназначенных для депортации немцев. Большинство составляли женщины и дети, среди которых было только несколько пожилых мужчин. То была печальная картина. Бедные и плохо одетые люди, полуголодные дети с осунувшимися лицами, на которых лежала печать страдания. Повсюду можно было видеть сидящие на корточках или на собственных немногочисленных вещах, упакованных в мешки, призрачные фигуры. Нам пришлось прождать полдня, прежде чем нас подвели к товарному составу.

В тесных переполненных вагонах все пытались найти себе свободное место. Из-за этого возникали споры. Так или иначе, но всё равно сидеть приходилось прямо на полу. Прошло несколько часов, прежде чем двери вагонов были закрыты. В образовавшемся полумраке можно было различить только отдельные лица. Для исправления естественных нужд было предусмотрено только старое металлическое ведро. Такое положение было крайне неловким для всех, но приходилось мириться.

Наконец поезд тронулся. В этот момент пришло осознание всеобщего горя. Послышались плач и рыдания. Мне никогда не забыть эту боль расставания с домом. Через щёлочку в двери я наблюдала как наш любимый Инстербург постепенно уплывал за горизонт. Мне кажется, что среди всех наших злоключений, это был самый грустный момент. Лишь теперь мы поняли, что вместе с родным городом потеряли последнее, что у нас было.

Наш поезд остановился в Кёнигсберге. Всех обязали выйти и перенести свой багаж в большой зал вокзала, где проводился осмотр вещей. Было сказано, что ни у кого не должно быть рублей, драгоценностей, газет, табака и сигарет. Всякий, кто владел ими, должен был их сдать, или они будут отобраны у них силой.

Ещё в Шприндте русский офицер передал мне пакет, который я должна была отправить из Германии немецкой семье, вместе с которой он жил в городе Бург, около Магдебурга, два года тому назад. В этом пакете помимо всего находились вещи, которые были запрещены к вывозу. На пункте контроля, когда проверяли мой багаж, я боялась худшего. Пока один офицер проверял мои документы, другой положил на длинный стол мой чемодан и рядом посадил детей. Он внимательно осмотрел их одежду. Они были одеты в пальто, которое я сшила из старого шерстяного одеяла, с самодельными картонными и обшитыми тканью пуговицами. Именно эти пуговицы и вызвали у него наибольшее подозрение. Вероятно, он полагал, что в них было зашито что-то запрещённое. Он спросил мою дочь, показывая при этом на одну из пуговиц: «Что это?» Она быстро ответила: «Пуговица, ты разве не знаешь?» Офицер лишь усмехнулся столь дерзкому ответу. Затем он полез в карман её пальто, в которое я положила пачку сигарет. Русский спросил мою дочь: «Ты куришь?». А она и говорит: «Я нет. Только моя мама!» Видимо ему понравилось, что дети отвечали по-русски без заминки, и он ещё некоторое время с ними поболтал. Когда же он вынул из таза кастрюлю и захотел проколоть содержимое тонкой длинной иглой, то моя дочь положила на неё руки и заявила: «Не делайте этого, иначе мы не сможем есть это масло». Он спросил, что может мама спрятала под маслом драгоценности? «Нет», ответила дочь, «у нас ничего подобного больше нет. Плохие русские отняли их у нас!» Этот откровенный ответ его явно смутил. Он чуть приоткрыл наш деревянный чемодан, после чего тут же закрыл, особо не всматриваясь. Доброжелательно, почти сердечно, он попрощался с детьми и отпустил нас. Таким образом, мне удалось почти всё сохранить, включая посылку для немецкой семьи в Бурге, которую я позднее ей переслала. Отобрали только сигарную коробку с солдатскими жетонами, которые мы собрал в лесах вокруг Каралене. Я очень опечалилась этим фактом. Надо было упаковать её в деревянный чемодан. Возможно, что эти жетоны прояснили бы судьбы некоторых из наших солдат, которые до сих пор числятся пропавшими без вести.

На другой платформе нас уже ждал пассажирский поезд, в который могли сесть все, кто прошёл досмотр. Ещё до наступления темноты он отправился в путь. Из Кёнигсберга мы поехали в сторону Мазурского края, находившегося уже под польским контролем. На границе все сошли с поезда и выстроились перед вагонами, после чего польские офицеры проверили наши документы. Затем польские солдаты обыскали поезд. Весь багаж был перевёрнут и разбросан. Мы так и не узнали, что они искали. Грубо и с криками нас загнали обратно в вагоны. Двери снаружи опломбировали. Поезд шёл два дня, но уехали мы недалеко, вернувшись на ту же самую станцию. Припасённая вода подходила к концу. В запертых вагонах стояла такая невыносимая жара, что всех мучила страшная жажда. Несмотря на то, что стоял октябрь месяц, погода стояла по-настоящему летняя. Окна были заклеены снаружи и их невозможно было открыть.
Однако на вокзале в Алленштайне нам всё же принесли воды. Мы стали кричать и стучать в окна и отчаянно просили пить. Работавшие там поляки лишь злорадно ухмылялись. Мы не понимали того, что они нам говорили. Они стали окатывать вагоны из брандспойтов, ругаться и угрожать нам кулаками. Нам стало понятно, что наша жажда вызывала у них садистское удовольствие. Поэтому дальше мы поехали без капли воды. Нас поразило, что поля в Мазурском крае обрабатывались, чего не наблюдалось в оккупированной русскими части Восточной Пруссии. Мы провели ещё один день в пути. Кто-то заболел, у кого-то прямо в поезде рождались дети, а кто-то и вовсе умирал.

И вот мы пересекли польскую границу. Были распечатаны и открыты двери. Мы снова очутились на немецкой земле! Больным тут же был оказан необходимый уход, а некоторых сразу отправляли по больницам. Вместе с остальными пассажирами мы ринулись наружу, чтобы набрать воды из локомотива.
Поблизости располагалось несколько усадеб. Наши попутчики побежали туда с кувшинами и вёдрами. Возле водяной колонки образовалась настоящая давка. Люди вырывали друг у друга из рук сосуды с драгоценной водой. Из дома вышел хозяин усадьбы и стал громко ругаться, поскольку в своём стремлении утолить жажду несчастные сметали всё на своём пути.

Локомотив подал сигнал, и все бросились обратно. С открытыми дверьми и окнами ехать стало легче. Как известно, нужда и нищета создают специфический аромат, сопровождавший нас на всём пути следования. На одной из станций нас всех обсыпали белым порошком от вшей. Пахло от него дурно, но всё же это было лучше, чем страдать от паразитов. Затем мы вспомнили о нашем русском друге, так как нам сильно пригодился его совет относительно пользы кастрюли. Взяв из локомотива горячей воды, мы смогли приготовить себе суп. Такая процедура повторялась раз за разом.

Из-за долгого сидения в вагонах почти у всех распухли ноги, и мы просто мечтали как следует их вытянуть. Ночью мы освобождали скамьи, чтобы соорудить на них спальное место для детей, а сами садились рядом с багажом на пол и следили, чтобы они не свалились оттуда.

Чем дольше длилась наша поездка, тем больше мы испытывали страданий. Больных уносили, и случалось так, что матерям приходилось оставлять своих детей.

Каждый из нас жил чем мог. Во время остановок мы старались что-нибудь поесть, но уже на следующий день запас иссяк. Однажды во время одной из таких остановок, те кто был помоложе забрались в сады, росшие возле железнодорожной станции и украли всё, что там росло — капусту, свеклу, фрукты и прочее.

Спустя десять дней мы прибыли в Берлин. На платформе берлинцы интересовались у нас, откуда мы прибыли. Некоторые были особенно недружелюбны и спрашивали, чего нам тут надо и не хотим ли мы съесть их последний хлеб. Наша радость от того, что мы, наконец, добрались до нашей цели, захлебнулась в зародыше. Они видели в нас захватчиков и их слова очень больно нас ранили.

Сотрудники Красного Креста напоили нас горячим солодовым кофе. Всякий, кто надеялся, что нам дадут ещё и кусок хлеба, ошибался. Нас отвезли в карантинный лагерь возле Кюхензее, где мы пробыли 14 дней.

С нами всё ещё была старая матушка (Бёкель) из Каралене. Её сын жил в советской зоне оккупации и получив известие, приехал за ней. Это было весьма трогательное воссоединение.

Нас же приютила невестка, поскольку мой брат всё ещё находился в русском плену. Одна из моих сестёр жила со своей свекровью в Брюке, о чём мы узнали ещё в Восточной Пруссии, и нас тоже ждало счастливое воссоединение. Нашему русскому другу мы перед отъездом оставили её адрес и он написал в Брюке, интересуясь нашим местонахождением.

Лишь в 1971 году, то есть спустя 23 года, я неожиданно получила от него письмо. Он писал из Инстербурга и сообщал о том, что продолжает там жить и работать. Он также написал, что построил себе дом на месте разрушенного, рядом с нашим прежним жилищем на Пульверштрассе, и регулярно наведывается в мой бывший сад за яблоками. В письме он прислал мне несколько цветов из этого сада. И теперь я смотрю на них как на самое настоящее чудо.

 

 

Эта часть завершает рассказ фрау Янихен о времени скитаний и жизни при советской власти в нашем родном доме, а также о печальной депортации на Запад.

 

 

Перевод:  Евгений Стюарт

 

* Квадратными скобками [***] помечены примечания переводчика

 

Источник: Insterburger brief № 9/10, 11/12  1974; 1/2, 3/4, 5/6, 7/8, 9/10, 11/12  1975; 1/2, 3/4  1976.

 

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 1.

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 2.

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 3

 

 

 

 

 

Герда Янихен, урождённая Гесснер

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. Часть 3.

Однажды пришёл некий майор с какими-то солдатами. Они хотели, чтобы мы приготовили для них горячий обед. Майор говорил по-немецки и спросил нас, хотим ли мы работать в его подразделении, так как они будут возрождать сельское хозяйство в Повелишкене <этот населённый пункт сейчас не существует. — admin>. Он пообещал нам ежедневное питание и жильё. От него мы также узнали, что большинство его солдат находились в немецком плену, а потому знали немецкий язык. Из-за этого плена советское правительство приговорило их отбывать трудовую повинность в так называемой штрафной роте.

Мы подумали несколько часов, обсуждая своё прошлое и будущее, и наконец согласились поработать для этих обделённых солдат.

Переезд был осуществлён на подводе, и ехать оказалось совсем недалеко. По сути, мы всё ещё оставались в Каралене, просто переехали на другую сторону реки. Наш новый дом находился в бывшем парке для загородных прогулок «Маленькая Бразилия». По склону к реке спускалась терраса с небольшими нишами, в которых раньше стояли столы и скамейки для гостей. Некоторые скамейки всё ещё были на месте. Там также находился родник с чистейшей водой. Ни один чужак не мог попасть сюда незамеченным.

Дом стоял на полуострове, образованном изгибом реки, а перед ним находились хозяйственные постройки и жилые дома для солдат. Близлежащие поля охранялись днём и ночью. Мы работали попеременно то в поле, то в прачечной, которая была организована в одном из жилых домов. Кормили отменно. В общем, учитывая обстоятельства, это была вполне «прекрасная жизнь». Нам не нужно было беспокоиться о следующем дне, и мы ложились вечером спать с уверенностью, что ночь пройдёт спокойно. Несмотря на тяжкий труд, нас всегда ждал добрый отдых. К сожалению, осенью это замечательное время подошло к концу. Майора вместе с его солдатами перевели в другое место. Ему на смену пришёл офицер-еврей с другим контингентом. Он тут же уволил нас, напоследок оскорбив: «Вы немецкие шлю… Пошли вон! Чтоб я вас здесь больше не видел!» Целый мир рухнул для нас. Внезапно мы остались ни с чем. Офицер запер нас на ночь в пустой комнате, а утром прогнал. Остаться вместе с детьми разрешили только моей матери и бабушке. Когда мы отказались уходить, солдаты выстрелили в потолок. Это был страшный момент.

Тайком мы выбрались с территории, чтобы найти какую-нибудь работу и что-нибудь съестное в Дваришкене <сейчас пос. Лесное Черняховского р-на. — admin>, где стояла знакомая нам воинская часть. В ней служили русские, охранявшие наших немецких военнопленных, работавших на лесоповале. Мы убирали комнаты и стирали бельё, которое кипятили в установленном на кирпичах котле прямо перед их домом. Затем котёл и бак переносились к следующему дому, где требовались наши услуги, и так далее. В качестве награды за работу мы получали продовольствие, просо, муку, рыбу, хлеб и всё то, без чего они могли обойтись. Хотя, учитывая объём работы, этого было очень мало, но всё же помогало поддерживать нас на плаву.

Осенью в садах вокруг Каралене, о которых уже никто не заботился, росло много диких овощей и фруктов. Там мы собирали обильный урожай. Помимо этого в лесу было множество грибов. Когда мы впервые осмелились пойти в лес, то были сильно напуганы. Перед нами предстала мрачная картина: повсюду лежали погибшие немецкие солдаты — в бесчисленных окопах, блиндажах и укрытиях, друг на друге, прислонившиеся к брустверам, а один даже каким-то чудом стоял. Оправившись от первого шока, мы стали размышлять, что нам предпринять. У нас буквально не было сил похоронить их или даже присыпать землёй. Их было слишком много. В конце концов мы решили хотя бы собрать их личные жетоны, чтобы потом передать их кому следует. Но даже это стоило нам больших усилий, так как их тела сильно разложились. В результате у нас накопилась целая сигарная коробка этих жетонов. Если бы потом рабочие команды русских приступили к очистке лесов, то не стали бы заниматься сбором жетонов. В этом мы были уверены. Но и наши усилия оказались напрасны, потому как во время нашей депортации из Восточной Пруссии у нас эту коробку изъяли.

Поздней осенью, когда был собран урожай, наши мучители покинули нас. Повелишкен опустел. Дома были в той или иной степени разрушены, как и вся мебель. После ухода военных посёлок был заброшен. Но как бы прекрасна ни была наша «Маленькая Бразилия» летом, зимой мы боялись, что нас поглотят сугробы. Чтобы этого не случилось, мы по частям перенесли наш «инвентарь» в покинутый русскими посёлок и поселились в бывшей усадьбе, которая сохранилась наилучшим образом. Хотя нам пришлось убрать неимоверное количество грязи, тут было достаточное количество комнат, чтобы наш дядя Отто мог перебраться к нам.

Несколько дней мы наблюдали за новоприбывшими солдатами. На них была ухоженная зелёная униформа, какой мы никогда раньше не видели. Вскоре первые из них принесли нам своё бельё для стирки. Но мы никак не могли прийти к взаимопониманию, так как наши познания русского языка оставляли желать лучшего.

Внезапно с высокой температурой слегла моя сестра. По нашей просьбе к нам пришёл врач из этого загадочного нового подразделения и стал её лечить. Спустя несколько дней он привёл с собой двух коллег офицеров. Один из них говорил по-немецки и представился «Батбалковником» [т.е. подполковником]. Это оказался командир пограничного батальона, что расквартировался в Каралене. Он разговаривал на столь прекрасном немецком, что мы даже предположили, что у него немецкие корни. В ходе беседы он рассказал нам, что он еврей, и что все евреи говорят по-немецки. Принимая во внимание наш горький опыт, мы забеспокоились, что он тоже нас возненавидит. Но теперь мы имели дело с культурными и порядочными русскими. Они поинтересовались, как мы жили и хотим ли мы работать. Мы, конечно же, с благодарностью ответили, что готовы к труду. Мои тёти, а также моя оправившаяся от болезни сестра, стали работать в прачечной, а я занялась пошивом одежды в ателье, разместившемся в доме Шиннхубера в Каралене. Чтобы нам не пришлось ежедневно ездить на рабочие места, нам выделили квартиру над столярной мастерской Холльштейна, а солдаты помогли с переездом.

Страшная нужда закончилась. Я шила и чинила форму. В качестве оплаты нам выделяли продукты для наших родственников, что остались дома, а нас самих кормили в столовой.

 

 

 

Вскоре Каралене был весь заселён. Офицеры привезли сюда из России свои семьи. Не все женщины были добры к нам, и никто не подходил к нам слишком близко.

Как-то жена врача захотела, чтобы я сшила ей платье. Я пыталась объяснить ей, что никогда не шила платьев и не могу сделать это без рисунка. Тогда она нарисовала его на листе бумаги и сказала: «Хочу вот такое!» Я отказалась, потому как если испорчу ткань, то мне нечем будет её заменить. Однако женщина сильно рассердилась и заявила, что я будто бы не хочу шить для неё только потому, потому что она еврейка. Я растерялась и заплакала. Наконец собрав всю волю в кулак, я согласилась, напомнив себе, что многим обязана её мужу, что рисковать естественно, и, наконец, что не узнаешь, пока не попробуешь. Её муж не только вылечил мою сестру, но также и снабжал нас лекарствами, чтобы защитить от болезней, а также давал моим детям витамины и укрепляющие препараты. Кто знает, как бы мы жили без его помощи. И я с отчаянной храбростью погрузилась в работу, сумев сшить красивое платье, понравившиеся этой женщине. Тамара, как её звали, попросила меня прийти к ней домой и забрать причитавшиеся мне продукты. Там я и узнала от неё, что её постигла почти такая же судьба, что и нас. У неё был маленький ребёнок, и он умер бы от голода, если бы немецкие солдаты не поили и не кормили их. Наконец она сказала, что я должна почаще навещать её и готова отдать мне всё, без чего может обойтись сама. Она призналась мне, что не любит готовить и предпочитает ходить обедать вместе с мужем в столовую. Мы с ней были одного возраста и позднее стали добрыми подругами.

По окончании рабочей смены мне разрешали пользоваться швейной машинкой для собственных нужд. Поэтому я много шила на сторону и получала за это дополнительные продукты. Также нашлась и работа для нашего художника, дяди Отто.

Накануне Рождества я сшила своим детям праздничные игрушки. Принимая во внимание условия, выглядели они довольно мило. Все, кто их видел, приходили в восторг и хотели такие же для собственных детей, а потому шила я их до поздней ночи. В результате к русскому Рождеству, которое они отмечают 1 января <видимо, автор путает Рождество с Новым годом. — admin>, я изготовила просто бесчисленное количество таких игрушек.

Итак, Рождество приближалось. Я раздобыла ёлку, что было совсем не сложно, но теперь требовалось придумать, как и чем её украсить. Для этого я попыталась что-то смастерить из русской курительной бумаги. Я складывала листочки вместе, сшивала посередине, обрезала овалом или зубчиками, разворачивала их, и в результате получался объёмный шарик. Дополнив это великолепие соломенными звёздами и самодельными свечами из пчелиного воска, мы закончили украшение нашей ёлки. Русские по достоинству оценили результат, и мне было поручено изготовление ёлочных украшений для их семей. Они скупили всю сигаретную бумагу в магазине, что прибавило мне ещё несколько ночей работы.

Одежду я шила теперь только для русских женщин и их детей. Русские получали материю одного вида в тюках. Из-за этого платья немного напоминали униформу, но для меня это обернулось неоценимым преимуществом, так как после пошива мне оставляли неиспользованные куски ткани. Из этих остатков я вырезала мелкие детали для следующего платья, благодаря чему у меня постепенно накапливался запас. Когда я изготовила четыре-пять платьев, то у меня остался достаточно большой отрез ткани, которого оказалось достаточно, чтобы сшить одежду для своих детей, и поэтому у них к празднику тоже появились новые наряды.

За день до наступления Рождества меня вызвали к лейтенанту Кибалле, заведовавшей местным магазином, который был обустроен в бывшей продуктовой лавке Шимката. Там для праздничного стола мне дополнительно выделили муку, жир, сахар, разрыхлитель, мясо, а также немного конфет. В открытом мешке я заметила кофейные зёрна и спросила, можно ли мне взять и их. Лейтенант свернула из газеты кулёк и наполнила его вкусными зёрнами, после чего сказала мне идти домой и испечь пироги для праздника. Воодушевлённая я отнесла все эти подарки в дом, а затем отправилась на работу.

 

 

Батбалковник и ещё два старших офицера хотели посмотреть, как мы празднуем немецкое Рождество и поэтому получили приглашение придти на следующий день в 17 часов. Они оказались пунктуальны, но отказались занимать предложенные им места, так как не хотели нам мешать, а только посмотреть. Все трое устроились на полу у изразцовой печки. Нас поразила такая скромность с их стороны.

Шесть зажжённых свечей придавали торжественности нашей бедной хижине. В простеньких расписных тарелках лежало столько всего, что глаза наших детей просто сверкали. Их нежные маленькие ручки робко тянулись к игрушкам, пока мы пели прекрасную старую рождественскую песню “Тихая ночь, святая ночь”. Никто из нас не смог сдержать слёз, и даже наши гости на заднем плане высморкались. Пройдя через столько испытаний и страданий, мы, наконец, праздновали скромное доброе Рождество… дома.

Пока не догорели свечи, наши русские гости играли с детьми. Мы удивлялись, насколько они непосредственно вели себя с ними и как они их хорошо понимали, развлекая малышей всевозможными играми и песнями. Они ползали на четвереньках, позволяя детям кататься на них верхом. Мало того, что эти игры были новыми для них, но также и торт, печенье и конфеты. О прежних временах они не помнили, так как были ещё очень маленькими.

Комнату наполнял аромат кофе и ели. Ради приличия русские гости попробовали наш кофе и пирожные, которыми тут же делились и с детьми. Было ясно, что они не хотели объедать нас. С чувством – и это было хорошо заметно – того, что они сделали что-то хорошее, офицеры распрощались с нами. После этого мама подала на стол нашу трапезу, и мы дружно занялись её поглощением.

С нами по соседству проживало два офицера, чьи семьи всё ещё оставались в России. Мы прибирались в их квартире и стирали их одежду. На 1 января они пригласили нас отметить их праздник. Если бы мы отказались, то обидели бы их, и трое из нас пришли. Нас ждал богато накрытый стол. Помимо всего там была солёная сельдь прямо из бочки, водка в пивных бокалах, мясные консервы и белый хлеб. Офицеры объяснили нам, что они сначала должны отправиться в “клуб” для общественного торжества, но мы должны чувствовать себя комфортно, а также есть и пить всё, что находится на столе, так как всё это приготовлено для нас. И вот мы остались одни. Мы ели от души, а также кое-что отнесли родным домой. Однако мы не знали, что делать с водкой. Алкоголь мы пить не хотели, и поэтому взяли только одну бутылку для дяди Отто. Когда наши хозяева вернулись, мы были по-настоящему сыты, и чтобы дальше там не оставаться, притворились пьяненькими, после чего нас аккуратно сопроводили до дома. Оставшуюся на столе еду нам разрешили забрать с собой.

Той ночью выпал первый снег, причём такой обильный, что мы утром едва выбрались из дома.

В ту же самую ночь у меня внезапно возникли проблемы с портным, с которым я работала уже долгое время. Он пришёл пьяным и стал жаловаться моей матери на свои страдания. Он говорил, что любит меня, но я не отвечаю ему взаимностью. Что у меня ангельские глаза, но дьявольское сердце. Что он готов позаботиться обо мне, о моих детях и старой матери. А потому мама должна убедить меня выйти за него замуж. В результате он стал настолько навязчивым, что мне пришлось силком запереть его в подвале, где он и провёл остаток ночи.

На протяжении следующих нескольких дней он поджидал меня повсюду, то прося, то угрожая. Своим товарищам он сказал, что добьётся своего силой. Снова напившись, он куда-то пропал, да так, что его никак не могли найти. Русские солдаты сообщили Батбалковнику о его высказываниях, и тот отправил людей на его поиски. Наш дом охраняли два офицера. Мне было забавно наблюдать за этим, но в реальную опасность я никак не верила. Но затем портного нашли рядом с нашим домом, в подвале разрушенного здания. При нём был пистолет, нож и вожжи. Я была потрясена, и меня затрясло от страха, хотя опасность уже миновала. Портного арестовали и депортировали в Россию. Как выяснилось, он был известен за свои любовные похождения, и врач собирался отправить его домой, поскольку у него что-то не так было с головой. После этого инцидента мне пришлось мириться с различными насмешками.

Мастерскую портного закрыли и я теперь ходила шить в русские семьи в частном порядке. В перерыве у меня оставалось время на уборку, стирку и глажку белья. С последним я еле справлялась. Гладить старыми угольными утюгами было сложно. Впрочем, хорошо, что мы по приезду подобрали хотя бы их, а то теперь невозможно было сыскать и таких.

Весной в Каралене приехало ещё больше русских. Нам, немцам, теперь пришлось освободить для них центр посёлка. Нас перевезли на телеге в дом около вокзала узкоколейной железной дороги. Этот дом принадлежал семье Мальцкейтов. Он освободился, когда глава семьи скончался и был похоронен дядей Отто рядом со своим же домом.

Для того чтобы тут жить мы вновь приступили к большой уборке. Здесь водилось множество крыс и мышей. На кухонном полу зияла здоровенная дыра, которую мы засыпали битым стеклом и кирпичами. Почти каждое утро мы обнаруживали, что осколки стекла исчезали, а куски кирпичей расшвыривались. Поэтому вечером мы упаковывали наши продукты в корзину и подвешивали их к потолку. Однажды вечером наш друг принёс нам мешок картошки. Мы переложили её в большую корзину и оставили на кухне. На следующее утро на полу снова зияла крысиная нора, а корзина опустела, за исключением нескольких разбросанных по полу клубней. Крысы утащили всю картошку. Как гласит старинная поговорка – “Как пришло, так и ушло”. В это отверстие мы сливали всю воду после стирки, но избавились от крыс только тогда, когда затравили их карбидом.

Обе мамины сестры нашли себе работу в колхозе в Ангерлинде [до 1938 года Пирагиенен, ныне Мичурино]. С собой они забрали и бабушку, так как им там выделили просторную квартиру. Также за ними последовал и дядя Отто. Бабушка Бёкель, моя мама, сестра, трое наших детей и я остались в Каралене. Наш друг дал нам новую возможность для заработка. Он дружил с поваром пограничного батальона, и они вместе придумали не совсем честный план. Повар припасал мясо, рыбу, хлеб и бобы, которые мы, в свою очередь, продавали на базаре (чёрном рынке) в Инстербурге. Половина всего доставалась нам. Здесь нужно заметить, что любое средство, которое могло спасти нас от голода, было для нас верным, так как мы не могли прокормиться только тем, что зарабатывали своими руками. Мы укладывали продукты в коляску и два раза в неделю возили их на базар. Поскольку наши родственники жили в Ангерлинде, то мы их часто навещали по дороге. В тот момент у нас всё было в порядке. Повар давал нам больше продуктов, чем мы могли заработать на другой работе. У меня оставалось время на детей и для всевозможного рукоделия. Поэтому я сшила много сумок из льняных мешков, белые детские шапочки из остатков рубашечной ткани, носовые платки, которые обмётывала швейными нитками, и многое другое. Я продавала всё это на базаре и одновременно покупала те продукты, которых нам недоставало. Я также шила детские платья, куртки и брюки из немецких армейских головных уборов, которые где-то отыскал наш друг. Отороченные пёстрым сукном, они выглядели довольно мило.

 

 

Необходимо заметить, что наш русский друг был привезён в Германию немецкими солдатами с Украины, в возрасте 14 лет. На протяжении пяти лет он жил вместе с другими русскими в бараке на вокзале в Магдебурге. Там он чистил поезда и железнодорожные пути, и одновременно обучался сапожному ремеслу. Теперь же он позаимствовал необходимые инструменты, попросил своих родителей прислать из России кое-какого материала, и справил мне пару сапог. Из-за того, что мне приходилось много передвигаться зимой с мокрыми ногами, я почти на три месяца лишилась голоса. Простуда продолжалась, и я боялась, что больше никогда не смогу снова говорить. Но весной мне стало лучше, и к тому же в новых сапогах мои ноги были совершенно сухие. Я была этому очень рада.

С каждым днём становилось всё теплее и меня потянуло в сад. Средь куч мусора и зарослей стали пробиваться первые подснежники, а за ними и тюльпаны. В некоторых местах я расчистила пространство, чтобы бутоны смогли раскрыться. От всего этого на сердце было невероятно тяжело. Эти цветы напоминали мне нас самих: не было никого, кто позаботился бы о нас и избавил нас от сорняков. Они одиноки и заброшены, но тоже жаждут жить. Они пробиваются сквозь нечистоты и стремятся к солнцу. Смогут ли они… достанет ли нам сил жить дальше по прошествии нескольких лет под давлением всей этой грязи?

Вскоре созрела первая смородина, и появился зелёный крыжовник. В этом году нам предстояло проделать долгий путь, чтобы добраться до отдалённых усадеб и, возможно, отыскать там фрукты, так как в окрестностях Каралене всё уже было обобрано проживающими здесь русскими. Когда мы отправлялись на охоту за ягодами, нас сопровождал наш русский друг, так как мы не осмеливались ходить одни по заброшенным тропам. За клубникой мы наведывались в Дваришкенский лес. Наполнять корзинку было тяжкой работой, которая, впрочем, доставляла истинное удовольствие нашим детям.

Внезапно нашего друга перевели в Инстербург, где ему было предписано охранять немецких военнопленных. Последние занимались перегрузкой поступавшего из Москвы продовольствия на станцию узкоколейной железной дороги. Мы были рады, что у наших военнопленных теперь появился такой дружелюбный охранник.

Однажды на базаре мы повстречали фрау Даслер из Шприндта, которая всё ещё жила в этом посёлке. Она пригласила нас переехать к ней. Мы могли бы поселиться в двух верхних комнатах, да и возможность для заработка там была лучше. И мы согласились. Я попросила у Батбалковника разрешения воспользоваться для переезда лошадью и телегой, и он согласился, выделив нам также в помощь двух солдат.

Мы попрощались с Каралене и перебрались в Шприндт. Наше новое место жительства находилось буквально в пяти участках от дома моих родителей. Фрау Шписс уже долгое время проживала в Шприндте, обосновавшись у фрау Нерн, жившей с двумя детьми в доме Шпуддинга на Фриц-Чирзе-Штрассе. Матери было особенно тяжко, так как она могла смотреть на свой дом только на расстоянии. Иногда, проходя мимо, она заливалась горькими слезами.

Бабушка умудрилась спасти некоторые из драгоценностей, которые спрятала на своём теле, и теперь ей представилась возможность обменять часть этих украшений на швейную машинку. Поскольку мои тётки также умели шить, то в свободное время они прилично зарабатывали.

В Шприндте нам пришлось искать работу, поскольку нас здесь уже никто не знал. Случались дни, когда не было совсем никакого заработка. 15 июня был день рождения моей мамы, и начался он довольно безрадостно. Кроме воспоминаний о прежних днях и нескольких свежих цветов, нам более нечего было ей подарить. Я сидела перед домом на солнце и шила, когда во двор вошли три солдата в чёрной форме. Одеты они были безупречно, а на ногах были ярко начищенные ботинки. Такую униформу мы видели впервые.

Я собрала всё своё рукоделие и хотела скрыться в доме, потому как мне стало страшно от того как они стали насмехаться надо мной. Они закричали мне вслед: “Почему боишься? Останься, поговорим и покурим немецкие сигареты!” Что мне ещё оставалось? Переборов свой страх, я осталась на улице. Мама тоже увидела этих трёх человек и вышла из дома.

Один из солдат обратился к ней: “Ну, как дела, мамаша?” Они заговорили наперебой и стали у нас всё выспрашивать. Например, как мы живём, сколько нас человек, чем мы занимаемся, где наши мужчины и многое другое. Опыт научил нас быть осторожными с ответами. Возможно, что они просто искали себе приключений. Один из солдат протянул мне пачку настоящих немецких сигарет. На мой изумлённый вопрос, откуда они прибыли, они ответили, что на протяжении нескольких месяцев находились в городах Бург и Зейц, и всего несколько дней назад приехали в Инстербург. От них мы узнали о своих соотечественниках в далёкой Германии, о том, что у них красивые квартиры, что они могут совершать покупки по продуктовым карточкам, и что у них всё почти как раньше. Мы едва ли могли в это поверить, и одновременно с этим нам стало грустно. Мама сказала: “Да, мы не можем купить себе здесь даже хлеба. Мы работаем день и ночь, но не получаем за это денег. Такого дня рождения у меня ещё не было!” После этого три солдата достали свои деньги и вручили маме 50 рублей на хлеб.

Рассматривая мои изделия, они поинтересовались, могу ли я и для них поработать швеёй. Если я соглашусь, то они дадут рекомендации своим товарищам. Каждый будет платить рублями и у меня не будет недостатка в работе. Сами же они планируют задержаться в Инстербурге надолго. Их разместили в больших палатках на Турнирном поле <Turnierplatz — поле для проведения конноспортивных состязаний, находившее в излучине р. Анграппы к востоку от нынешней Ипподромной улицы. — admin> рядом с танками. Я тут же ответила согласием.

Всё произошло именно так, как они мне и говорили. Мне постоянно приносили униформу. То брюки надо было перешить по фасону, то сделать откидные карманы на кителях. Каждое утро я упаковывала целый рюкзак с формой и отправлялась с ним в Ангерлинде к моим тёткам, чтобы позаимствовать их швейную машинку. Мелкой работой и пришиванием пуговиц я занималась дома.

Вместо лампы мы использовали “консервный фонарь”. Вставив внутрь консервной банки две или три патронные гильзы, мы протянули через них скрученные из хлопковых нитей фитили, и залили их керосином. Получилась отличная конструкция. Проводя долгое время рядом с этим прибором, ноздри и шея становились совершенно чёрными.

Из ателье в Каралене я узнала, что пошив униформы стоит 30 рублей. Эту цену теперь требовала и я. Если работать порезвее, то можно было шить по три кителя в день. Благодаря этому я неплохо зарабатывала. Но цены на чёрном рынке тоже серьёзно подросли. Магазинов, где можно было хоть что-нибудь купить, попросту не было. К примеру, хлеб стоил от 40 до 50 рублей, а иногда и все 60; стакан бобов, в зависимости от их разновидности, от 20 до 30 рублей; стакан муки от 15 до 30 рублей; стакан сахара 40 рублей. Чтобы не остаться голодным трудиться приходилось не покладая рук.

В Ангерлинде я познакомилась с немецкими военнопленными, которые работали в местном колхозе. Они часто передавали мне кусочки льняного жмыха, которым кормили телят. Один из них присматривал за коровами. Он показал мне тайник, в котором почти каждый день оставлял пару бутылок с молоком. Из кусочков льняного жмыха мы варили густой суп, который будучи подслащённым, заменял нам на завтрак хлеб. Для наших пленных я шила брюки из старых советских шинелей, которые они сами доставали, а к их рубашкам, у которых были только манжеты, пришивала воротники. Хотя у нас ничего и не было, мы всё равно оставались немножко тщеславными.

Нашим военнопленным разрешалось раз в месяц заполнять карточку Красного креста. У одного из них родственников не было вовсе, и он предложил свою карту мне. Он предложил разыскать мою сестру, о которой мы не знали, где она теперь и жива ли вообще. Вскоре нам сообщили, что она живёт в Брюке вместе со своей свекровью. Нашу радость было сложно измерить. Затем наш знакомый военнопленный отправил в Брюк вторую карточку с приветом от матери, сестёр и детей из Шприндта. По крайней мере, теперь мы знали друг о друге, несмотря на отсутствие личной переписки.

Наша домохозяйка фрау Даслер и её дети отправились в Литву. Она надеялась, что там жизнь сложится лучше. Мы больше так и не получали от неё известий.

 

 

Перевод:  Евгений Стюарт

 

* Квадратными скобками [***] помечены примечания переводчика

 

Источник: Insterburger brief № 9/10, 11/12  1974; 1/2, 3/4, 5/6, 7/8, 9/10, 11/12  1975; 1/2, 3/4  1976.

 

 

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 1.

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 2

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 4.