Герда Янихен, урождённая Гесснер
Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. Часть 2.
Когда мы вновь проходили мимо леса, то увидели штатских русских, хлопотавших вокруг разведённого костра. Невдалеке, на пожухлой прошлогодней траве паслось большое стадо немецких коров. Заприметив нас, русские помахали нам рукой, призывая подойти поближе. Нас охватил страх, и мы хотели убежать, но за нами побежал некий мальчик, лет двенадцати, и на ломаном немецком языке прокричал: “Фрау, ты уметь делать из коровы молоко? Тогда помоги! Ты тоже можешь пить много молока для своего ребёнка!” Наша нужда заставила нас забыть о страхах. Мы готовы были осмелиться помочь им, если взамен действительно получим молоко для собственных детей. На одной из русских конных телег лежали новорождённые телята, а другая была заставлена молочными бидонами. На костре, на большой сковороде, жарилась картошка. Благодаря мальчику мы сумели найти общий язык с остальными. Нам вручили вёдра и мы стали доить коров, а закончив с этим, могли выпить столько молока, сколько душе угодно. Нам также разрешили съесть немного хлеба и оставшуюся часть жареной картошки. Затем мы наполнили молоком все бутылки, горшки и прочие ёмкости, что были у нас при себе. Наши сердца переполняла благодарность. Этим четверым русским и самим-то нечего было есть кроме этой картошки и молока. Ту пайку хлеба, которой они поделились с нами, им выделяла армия. В их задачу входило перегнать наших коров в Россию в качестве трофея. После жуткой бессонной ночи и весьма большой для нас трапезы нам очень хотелось полежать и отдохнуть, но вместо этого пришлось двигаться дальше…
Велау остался позади. В открытом поле нам встретились какие-то развалины с крытой пристройкой, которая, как нам показалось, могла предоставить нам некоторую защиту от непогоды. В руинах мы выискивали доски, прутья и прочие предметы, которыми можно было заложить дверной проём и окна, в которых отсутствовали стёкла. Для нас, женщин, это была тяжёлая работа, и мы настолько переутомились, что уже не смогли бы идти дальше. Таким образом, мы решили переночевать здесь. Внутреннее пространство было не больше беседки и это вселяло надежду на то, что мы сможем согреть его теплом собственных тел. Чтобы не привлекать лишнего внимания мы развели маленький костёр прямо в руинах и приготовили суп из манки с молоком. Затем все вместе мы спрятались в маленьком помещении. Половина сидя, а половина полулёжа – так как места не хватало – мы один за другим заснули. Ночью на нас наткнулись два советских солдата. Но увидев, что среди нас нет немецких мужчин, ушли. При этом они восстановили за собой дверь, которую бесцеремонно взломали.
Минула ещё одна ночь. Хотя руки и ноги ныли, но сон укрепил нас для дальнейшего похода. По узкой деревенской дороге нам навстречу двигалась автоколонна. Нам пришлось вплотную прижаться к обочине, чтобы пропустить её. В этот момент свисавшие со столбов телефонные провода спутались с колёсами моей коляски. Я не могла двинуться ни вперёд, ни назад. Машины загудели, солдаты заругались и явно стали сыпать угрозами. Наконец мне силой удалось оттащить коляску в сторону. При этом у неё отвалилось переднее колесо. Водитель первого грузовика непрерывно ругался, так как ему не было видно, что моя коляска запуталась в проводах, и ему казалось, что я просто не желаю уходить с дороги. Остановился последний из грузовиков колонны. Мои родственники тем временем уже успели уйти далеко. Из остановившегося грузовика раздался крик русского: “Фрау, давай! Фрау, давай скорее!” Я едва осмеливалась поднять глаза от страха. Больше всего мне хотелось громко закричать. Фраза: “Фрау, давай!” обычно означала только ужасные вещи. Русский спросил: “Ну, фрау, не хочешь хлеба для своего ребёнка?” Лишь после этого я посмотрела на него. Из машины высунулся пожилой солдат и вручил мне кубик немецкой «Санеллы» [маргарин для выпечки]* и маленькую буханку хлеба, после чего поехал дальше. Я буквально оцепенела; в голове проносились мысли, что ведь они запросто могли затащить меня к себе в машину, и я никогда бы больше не увидела своих детей. Глядя на маргарин и хлеб, я облокотилась на росшее около дороги деверево и подождала, когда моё сердце хоть немного успокоится. После этого я переставила одно из задних колёс коляски на место потерянного и покатила её дальше как садовую тачку. В течение дня у меня невыносимо болели руки, потому как приподнимать и толкать вперёд коляску, оказалось крайне утомительно.
Вечером мы добрались до небольшого городка. Издалека мы заприметили неповреждённые дома, а также деревянные ворота в виде арки, знак того, что здесь расквартировалось некое армейское подразделение. Ворота были украшены флагами, а посередине висел портрет Сталина. Как я уже говорила, один из встреченных нами русских из лучших побуждений посоветовал нам останавливаться на ночь рядом с крупными воинскими частями, потому как мы там оказывались в большей безопасности. И поэтому мы решили, что проведём тут ночь. Но здесь всё оказалось иначе: солдаты бросились нам навстречу и стали охотиться на нас по улицам как на бешеных собак. Наконец мы очутились в сарае, в котором уже находилось несколько немецких женщин и детей. Одна стена у сарая отсутствовала, а вместо неё были навалены тюки с соломой.
Мы были рады видеть немцев, и, в конце концов, нашли себе в соломе место, где рассчитывали отдохнуть. Но вскоре нам стало понятно, насколько сварливы и коварны наши соотечественники. Никто из них не желал, чтобы рядом с ним находились молодые женщины. “Уходите… здесь нет места для вас… вы только привлекаете русских!” Эти возгласы раздавались снова и снова. Мы были напуганы и не могли понять, почему должны привлекать русских. Мы и сами их боялись. Чтобы выглядеть старше и уродливее, мы прикрывали лица волосами, обвязывали голову шарфами, пачкали себе лица, морщили лбы и даже конструировали горбы на спину. Мы делали всё, чтобы стать как можно безобразнее. Но мы не обижались на соотечественников. Просто складывалось впечатление, что все сошли с ума. В сгустившемся полумраке я уложила своих детей и легла между ними, ожидая когда они заснут. Но когда окончательно стемнело начался кромешный ад. Здесь мы были лёгкой добычей для русских. Они ходили с фонариками и выбирали себе молоденьких женщин. При этом, чтобы мы не имели возможности сопротивляться, они тыкали нам в лица и глаза пучками соломы, так как нам в этом случае приходилось использовать свои руки для их защиты. Отползти тоже не было никакой возможности, поскольку мы лежали впритык друг к другу. И тут моей бабушке пришла в голову хорошая идея: она притянула меня к себе и я свернулась калачиком под её юбкой между ног, а она дополнительно накрыла себя найденным шерстяным одеялом. Дети поместились рядом. Благодаря этому я была спасена до конца ночи. Ещё до того как рассвело, нас выпустили из сарая. Нас охватила подавленность и отчаяние. Если наша жизнь будет такой и дальше, то мы погибли. Но нас не оставляла надежда добраться до дома. По дороге мы часто встречали брошенные и сломанные коляски. Чаще всего они валялись в придорожных канавах или на прилегающих полях. Даже не хотелось и думать о судьбах их владельцев. Однако для меня это была возможность найти подходящее колесо для моей собственной коляски и однажды мне повезло. Мне нужно было только одно, но я прихватила ещё одно в качестве запасного.
Большую часть времени дети спали. Я часто задавалась вопросом, как долго они продержатся. Их меленькие измождённые лица, покрытые уличной пылью, избороздили дорожки слёз. Вода сама по себе встречалась довольно редко, а водопроводная вода так и вовсе была недоступна. В воронках, где она скапливалась, валялись трупы коров, лошадей или собак, и даже трупы людей, которые русские, вероятно, посбрасывали туда с дороги. Питьевую воду мы могли получить только от русских. Голод причинял мучения, но жажда была намного хуже. Наше положение становилось всё более безнадёжным. Для матери не может быть больших душевных страданий, чем видеть, как её дети увядают от истощения.
Чтобы как-то их поддержать, мы были вынуждены посещать дома, в которых поселились русские. Иногда нам везло, и нам встречались хорошие люди. Другие наоборот издевались, ругались на нас и прогоняли не дав ни капли воды. Особенно жестокими к нам были монголы и татары. Они почти всегда нападали на нас при встрече. То, как они с нами обращались, слишком ужасно, чтобы здесь описывать. Эти люди причиняли нам невыразимый позор и унижение. Временами у нас пропадало желание жить, и только вид наших детей спасал нас от самоубийства.
Около Норкиттена (Norkitten, сейчас Междуречье — посёлок на берегу Преголи примерно в 20 км к западу от Черняховска. — admin) мы заметили на некотором расстоянии стадо коров. Нам очень хотелось, чтобы их пасли те же самые люди, что недавно поделились с нами молоком. Чтобы дойти до них, нам пришлось сделать небольшой крюк. Нам повезло, так как это были именно они. Они сразу узнали нас и помахали нам рукой. Мы снова помогли им с дойкой, получив за это много молока, немного масла и хлеба для детей. Русский мальчишка сказал нам, где они собираются остановиться в следующий раз. Нам нужно было сделать так, чтобы встретить их снова. К тому же они собирались гнать стадо через Инстербург. Нам повезло встретить их ещё два раза. Я уверена, что полученное от них молоко фактически спасло наших детей. В самом Норкиттене всё ещё оставались немецкие семьи. Они жили плохо, но приютили нас на одну ночь. Также в посёлке было и много русских. Нас поразило то, что всё прошло мирно, и это зародило в нас робкую надежду на будущее.
Говоривший по-немецки офицер рассказал нам, что русские солдаты могли делать с немецкими женщинами всё что пожелают в течение трёх дней, но теперь это запрещено. Мы не должны больше бояться и звать на помощь. Если это услышит командир, то тот, кто нас домогается будет наказан. По этому поводу нам снова сказали, что мы должны останавливаться только там, где расквартировано подразделение с офицерами. Я тут же вспомнила ту ночь, когда мы также думали о том, что находимся в безопасности рядом с воинской частью, а в результате с нами столь гнусно обошлись. Я поведала офицеру об этом кошмарном опыте, на что он сказал: «Плохой командир… Сталин запретил насиловать!» Он пожелал выяснить, кем был командир того подразделения и собирался доложить об этом. Для нас это было слабое утешение и нам не верилось, что в будущем к нам станут относиться с большей человечностью. В результате мы получили здесь муку и крупу. Первое и второе очень сильно пахли бензином, но мы с благодарностью приняли этот дар. На ближайшие несколько часов у нас было хоть что-то съедобное.
Наши дневные переходы становились всё короче и короче. Мы постоянно останавливались на отдых. Усталые и обессиленные мы тащились километр за километром. Пустые дома уже практически не попадались. Если даже и попадалось уединённое строение, то внутри оно было полно грязи и фекалий, так что мы не могли там заночевать.
Подойдя к нашему родному Инстербургу мы задавались тревожными вопросами. А что нас ждёт на месте? Разве наши дома не будут заняты русскими? Впустят ли нас вообще? Найдём ли мы наше имущество? Есть ли у нас вообще ещё дом?
Издали нашему взору предстала колокольня Меланктон-кирхи (протестантская кирха, построенная в 1911 году на бывшей Цигельштрассе, сейчас ул. Победы; здание практически не сохранилось. — admin). Нас охватило чувство радости, но также не покидали и сомнения. Мы невольно прибавили шаг. Никто не проронил и слова ибо их затопили слёзы. Наконец мы оказались в Инстербурге. При виде разрушенного города и чужих этому городу людей, наши сердца пронзила острая боль. Быстро стало понятно, что нам не суждено найти пристанища в самом городе. Все целые дома были заняты русскими. На улицах было много военных. В надежде, что ещё свободен дом моих родителей, мы отправились в Шприндт. Казармы на Каралененском шоссе были невредимы. Длинная улица выглядела как и раньше, только гулявшие по ней солдаты были облачены уже в другую форму и вели себя по-другому.
Вскоре мы стояли перед родительским домом и видели, что в нём также уже поселились русские со своими семьями. Они даже не позволили нам заглянуть внутрь. Мы попытались объяснить им, что этот дом принадлежит моей матери и когда новая хозяйка поняла это, то стала угрожать кулаками и закричала: «Вы фашисты… вы капиталисты… идите к чёрту!»
Мама разрыдалась. В саду расцвели первые подснежники и через забор мне удалось сорвать несколько штук, которые я вложила маме в руку. С тяжёлым сердцем мы пошли дальше. В Каралене у моих бабушки и дедушки был свой земельный участок. Это вселяло немного надежды. Однако это удлиняло наш маршрут ещё на 12 километров. Ещё до наступления темноты мы добрались до Каралене, места моего рождения.
Наша призрачная надежда нас не подвела, дом оказался не занят. Всё выглядело очень запущенным. Во дворе лежала дохлая лошадь и повсюду были разбросаны дедушкины улья, коих было около сотни, но мы хотя бы могли остаться здесь. Соседние дома также пустовали. В доме Хейнемана остались три старые женщины, но об этом мы узнали уже позже.
Первым делом мы обследовали весь дом снизу доверху. Затем расчистили себе угол, вытащили из сарая солому и устроили себе там ночлег. Быстро сгустились сумерки. Мы даже не удосужились сварить себе водянистый суп и тут же прямо голодные легли спать. Но несмотря на то, что мы совершенно выбились из сил, никто не мог уснуть. Все думали о грядущем дне. Мы гораздо радостнее представляли себе возвращение домой, но теперь будущее нам казалось полным грозовых туч.
В нашей жизни наступил новый этап. Посредством примитивных инструментов мы сначала вычистили изнутри дом. Перед этим мы убрали со двора дохлую лошадь. При помощи сделанных из проволоки петель мы оттащили её подальше в поле и присыпали землёй. Чтобы хоть как-то привести дом в порядок нам потребовалось несколько дней. Мы прочесали все близлежащие усадьбы и собрали всё, что могло оказаться нам полезным. Почти всё, что мы находили, оказалось в той или иной степени повреждено — вёдра, горшки, оконные стёкла, щётки, метлы, посуда, кофемолки и предметы мебели. В конце концов нашли весьма много. При помощи песка и битого кирпича удалось всё отчистить. Из древесной золы сотворили щёлочь для мытья.
В погребе обнаружилась картошка. Нас особенно обрадовала эта находка, означавшая, что мы теперь ежедневно могли готовить себе горячий обед. В углу сада была выкопана известковая яма. Известью мы побелили стены обитаемых нами комнат. У нас пока не имелось для этого щёток, но мы вполне справились мётлами. После этого окружавшее нас пространство снова стало выглядеть чистым. Перед уходом из дома тётя Ханна закопала свой фарфор и теперь мы нашли его в целости и сохранности. Повсюду рос ревень и молодая крапива и благодаря им мы смогли разнообразить наше меню. В поле мы насобирали свекловичного кагата, который стал для нас ценным дополнением к рациону. Чего только, оказывается, можно сделать из того, что мы всегда рассматривали как корм для скота!
Почти каждый проходивший мимо нашего дома русский заглядывал к нам. Мы часто испытывали страх оттого, что они отберут у нас наши примитивные инструменты. Рядом с кухней располагалась большая кладовка, в которой была маленькая дверца и короткая лестница, ведшая в погреб. Мы скрывались там, когда возникала угроза для молодых девушек. Иногда мы проводили в этом укрытии по многу часов. Однажды явился офицер. Он был довольно дружелюбен и говорил по-немецки. Он даже ругал своих солдат за то, что те преследовали немецких девушек. Мы пожаловались ему на наши страдания, на что он ответил, что мы можем отгонять их палками. Он оставался у нас дома около двух часов и мы прониклись к нему доверием. Постепенно все вернулись к своей работе. Я осталась у кровати спящей дочери. Внезапно офицер встал, закрыл доселе открытую дверь, и повернул ключ. Я застыла, увидев как он оголяет нижнюю часть своего тела и идёт ко мне. Я отчаянно закричала и ринулась к двери. Офицер выхватил свой пистолет, навёл его на меня и сказал: «Будешь кричать… Я выстрелю!» Я ему ответила, что он может спокойно стрелять и тогда для меня, по крайней мере, весь этот кошмар наконец-то закончится. Моя родня, видимо, услышала это и стала звать снаружи, и колотить в дверь. Я снова попыталась добраться до двери и отпереть её, а офицер замахнулся пистолетом, чтобы ударить меня. Я пригнулась и удар пришёлся по дверной раме, что ещё сильнее разозлило его. Он замахнулся ещё раз и ударил мне по лицу. После этого он отпер дверь и спешно удалился. Моё лицо распухло, была разбита губа, и в довершении всего я лишилась двух зубов. Мои дети дрожали и плакали не в силах успокоиться. Никто из нас не заподозрил бы такую подлость в этом человеке.
Солдаты же продолжали приходить. Не все они относились к нам плохо, среди них было много хороших людей. Так мимо нас ежедневно проезжала гужевая повозка с молочными бидонами. Однажды она остановилась напротив нашего дома и на кухню зашёл кучерявый солдат, попросивший у меня ведро. Я не хотела его давать, но он со смехом сам схватил его, выплеснул на улицу находившуюся в нём питьевую воду и побрёл к своей телеге. Я бессильно выругалась. Однако я была поражена, когда увидела как он наполнил это ведро молоком из бидона и принёс нам. После этого он быстро уехал. Мы стали очень подозрительны и гадали, не отравлено ли молоко. Как никак, а поведение этого солдата было довольно странным. Наконец бабушка попробовала молоко и сказала, что если даже и умрёт, то это станет для неё искуплением. Впрочем молоко оказалось идеально свежим. После этого нам ежедневно привозили не только его, но даже и сливки. Однажды этот солдат явился в необычное для него время. Он попросил меня пойти с ним, чтобы показать где он спрятал мешок пшеницы. Я испугалась, посчитав, что он хочет получить от меня свою награду, придумав столь витиеватый повод, и поэтому спросила его, почему он сразу не принёс этот мешок. Тогда он приложил руку к своему сердцу и сказал, что не собирается требовать от меня то, о чём я подумала. Он бы и сам принёс пшеницу, но поскольку водить дружбу с немцами было строго запрещено, то ему пришлось спрятать её. Его товарищи также не должны были ничего знать об этом. Если я боюсь, то пусть кто-то ещё пойдёт вместе со мной. Я позвала тётю Ханну. Солдат пошёл вперёд, раздвинул куст виноградной лозы возле одного из домов, показал на мешок, и скрылся. Мы с тётей Ханной попытались перенести его вручную, но наших сил не хватало. И тут в куче старого хлама мы обнаружили санки, на которые взгромоздили мешок и с большим трудом оттащили его домой. Спустя несколько дней таким же путём мы получили и мешок ячменя. Ещё нам недоставало соли, и наш тайный друг принёс нам примерно три фунта обёрнутой в ткань кусковой соли грубого помола, больше похожей на соду. Мы её растворяли в воде и добавляли в наши блюда, так как в кусочках попадалось много маленьких чёрных камушков.
Наш молочный донор сказал нам, что сам живёт в Тракиннене (Trakinnen, сейчас не существует. — admin), и там есть старый дедушка, который пишет для русских портреты. Дальнейшие расспросы показали, что это был мой дядя Отто, художник. Русские думали, что он уже очень стар, но на самом деле он ловко маскировал свой возраст, чтобы не попасть в лагерь. Он носил длинные волосы до плеч и бороду, и ходил опираясь на клюку.
В то время в Каралене и вокруг него было много русских. Они почти каждую ночь стучались в окна и двери, пробуждая нас ото сна. Нам приходилось открывать, поскольку в противном случае их попросту бы выломали. Искали скрывавшихся немецких солдат. Чаще всего после обыска русские уходили.
Поскольку из-за этого мы ночью не высыпались, то наш русский друг вызвался оберегать нас в это время суток. Для этого мы поставили ему рядом с дверью кровать. Каждый вечер он вместе со своей винтовкой приходил к нам домой. Когда же приходили другие русские, он прогонял их, говоря, что караулит нас по приказу командира. Мы же, якобы, работали в его роте и ночью нас нельзя тревожить. Нам было удивительно, что ему верили на слово. Иногда возникала громкая дискуссия, но все нарушители спроваживались не побеспокоив нас.
И вот война закончилась. Неприязнь русских к немцам и их враждебное отношение заметно ослабли. На протяжении нескольких недель мы жили довольно мирно. Днём мы мололи пшеницу в кофемолках, что само по себе было непростой работёнкой. Из получившейся грубой муки варили кашу и делали жидкое тесто, из которого, в свою очередь, пекли лепёшки. На вкус они были как хлеб. Когда получали молоко, то из муки более тонкого помола готовили молочный суп с клёцками.
Дядя Отто, с которым мы уже успели связаться, изготовил для нас тёрку из куска старого водосточного желоба. При помощи гвоздя он изнутри пробил в нём дырки, благодаря чему с внешней закруглённой поверхности образовались зубцы, как у обычной магазинной тёрки. Теперь мы могли натирать картошку и, прежде всего, перерабатывать сахарную свеклу в сироп. Её мякоть мы смешивали с мукой и запекали в духовке. Этим совершенно неведомым мне доселе блюдом мы и наслаждались, наполняя им свои желудки.
В некоторых садах кое-где рос ещё посеянный с прошлого года салат. Мы смешивали его с ревенем и сиропом, а если у нас водились сливки, то со сливками и ревенем.
Однажды наш русский друг подстрелил оленя и вскоре у нас была роскошная трапеза.
В остальном наша жизнь протекала как у первобытных людей. Когда после долгих и тщетных поисков мы, во многом случайно, нашли иголку для шитья, то обращались с ней как с настоящей драгоценностью. После каждого использования — только бы не сломалась — её бережно упаковывали и хранили. На чердаке мы обнаружили старый ткацкий станок, а также несколько мотков пряжи и кусков шерсти. Чтобы иметь возможность шить пряжей, мы пропускали каждую нить через комок пчелиного воска, который предварительно согревали в своих руках. Несколько недель мы собирали различные обрывки ткани. К примеру, мы снимали обивку с мягкой мебели или подбирали отдельные лоскуты, которые затем кусочек за кусочком сшивали в пёстрые одеяла. Их делали двойными, дабы они могли удерживать ночью тепло. Детская одежда также состояла из всевозможных деталей старой одежды. В здании семинарии нашлись грязные и мятые географические карты. При ближайшем рассмотрении мы обнаружили, что крапивная ткань, на которую они были наклеены, может быть легко удалена с поверхности бумаги. Дома я отмачивала карты в чане, соскабливала бумагу и раскладывала ткань на солнце. Таким образом я получила несколько метров этой ткани, которую превратила в постельное бельё для своих детей. Из Кёнигсберга я принесла одно шерстяное одеяло. Второе мне пришлось на обратном пути выбросить, когда сломалось одно из колёс у моей коляски, и нагрузка стала слишком большой. Отделив от него кусок, я сшила две подушки. Оставшейся части ещё вполне хватало, чтобы укрываться. Каждый заброшенный дом был богат на птичьи перья. Русские распарывали пружинные кровати и забирали обивку. Поскольку в домах из-за отсутствия окон образовывалась постоянная тяга, сквозняк аккуратно сметал все перья по углам. Там я их и находила, чтобы использовать в качестве набивки для детских кроваток.
Из валявшихся повсюду мешков мы сделали себе тюфяки. Один тип мешков был особенно востребован у нас, а именно тот, который можно было распустить. Из полученной таким образом белой нити мы вязали чулки и фуфайки. В качестве вязальных спиц использовались старые велосипедные спицы. Поломанных велосипедов валялось по округе предостаточно. Русские сначала катались на них, а потом выбрасывали. Наша обувь полностью пришла в негодность и нам пришлось делать новую. В юности, состоя в молодёжной группе, я научилась делать из обрывков ткани тапочки для больницы. Теперь эти знания принесли нам пользу. Мы сшивали вместе узкие ленты ткани и заплетали их в длинные косички, которые затем пришивали к обтянутой тканью картонной подошве. Верхняя часть натягивалась на деревянную планку, под которую подкладывали стельку. Выступающие края затем плотно стягивались и сшивались. После этого подошву сшивали вывернутыми наружу косичками. Для изготовления обуви лучше всего подходили старые военные шинели. В усадьбах, к тому же, встречались деревянные планки любых размеров. Возможно, что раньше в крестьянских подворьях обувь также делали сами, как и мы сейчас. Однако для наших детей таковых не находилось. Для них их делал наш русский друг. На протяжении трёх лет, зимой и летом, мы гуляли в подобных туфлях.
Однако нас беспокоила ещё одна проблема: наша единственная расчёска теряла зуб за зубом. У дяди Отто был помощник, который изготовлял гребни из олова. Они были не так хороши, как обычные, но благодаря им всё же можно было ухаживать за волосами.
Наша занятость была постоянной. Многие солдаты приносили нам свои вещи и униформу для стирки и глажки. Для этого они снабжали нас мылом и стиральным порошком. Поскольку мы пользовались ими экономно, то у нас даже оставалось немного и для собственных нужд.
Временами приезжали машины со старшими офицерами, которые хотели, чтобы мы приготовили для них еду. Нам нравилось это делать, ибо нам всегда оставалось что-то со стола. Впрочем и здесь мы иногда испытывали досаду и волнение, поскольку временами кто-то хотел воспользоваться нашим гостеприимством сверх меры.
Мы понемногу осваивали русский язык, сойдясь на том, что с русскими нужно вести себя понаглее. У большинства солдат ум был как у маленьких детей. Вначале они пытались самоутвердиться, и если им это удавалось, то они становились дерзкими и агрессивными. Но едва они сталкивались с энергичным сопротивлением, то тут же теряли интерес и пасовали.
Неожиданно всё вокруг нас стихло. Мы больше не видели тех лиц, к которым успели привыкнуть. Их место заняли штатские люди. Мы оказались без работы, и нужда снова постучалась к нам в дверь.
Перевод: Евгений Стюарт
* Квадратными скобками [***] помечены примечания переводчика
Источник: Insterburger brief № 9/10, 11/12 1974; 1/2, 3/4, 5/6, 7/8, 9/10, 11/12 1975; 1/2, 3/4 1976.
