Этим переводом, сделанным Евгением Стюартом, мы начинаем публиковать воспоминания жителей Восточной Пруссии о том, как, спасаясь от наступающих войск Красной Армии, они бежали запад. В Германии есть даже специальный термин Flucht aus Ostpreußen (побег из Восточной Пруссии). Начиная с осени 1944-го, когда впервые за время войны боевые действия перенеслись на территорию Германии, и до мая 1945 года, Восточную Пруссию покинули (в результате организованной властями плановой эвакуации населения по морю и воздуху и хаотичного бегства жителей по земле), по разным оценкам, до 2 млн. человек. Часть из них впоследствии вернулась обратно, значительная же часть жителей в эвакуацию не отправлялась вовсе. Всё оставшееся немецкое население бывшей Восточной Пруссии впоследствии было принудительно депортировано с территории Калининградской области, Литовской ССР (бывший Мемельланд) и Польши в Германию, начиная с 1948 года.
Описывать причины, по которым эвакуация из Восточной Пруссии происходила так, как она происходила, о фактическом её запрете до 20 января 1945 года, о пропагандистской политике нацистского руководства Восточной Пруссии и Третьего Рейха в этот период, мы не будем. Об этом есть масса общедоступного материала. Здесь мы хотим лишь привести воспоминания простых немцев о том, что они пережили, пытаясь добраться до «материковой» Германии. Сразу скажем, что в публикуемых материалах не нужно искать ни политической подоплёки, ни попытки очернить, или, наоборот, обелить кого-либо. Это просто исторические свидетельства. И они такие, какие есть.
admin
Герда Янихен, урождённая Гесснер
Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно
На дворе стоял конец октября 1944 года. Повсюду гулял холодный ветер. Вдали мы слышали непрерывно усиливающийся рокот. Русские подошли к Гумбиннену. В воздухе непрерывно кружили вражеские самолёты. Моя мама, сестра с двухгодовалым ребёнком, двое моих собственных детей, одного и двух лет, большую часть времени ютились в самодельной землянке в саду родительского дома в Шприндте (Sprindt — посёлок на северо-восточной окраине Инстербурга; сейчас — район пересечения улиц Черняховского и Горького в г. Черняховск. — admin) [№41 по Фриц-Чирзе-Штрассе]*.
По ночам Каралененское шоссе (Karalene, сейчас Зелёный Бор — посёлок в 12 км к западу от Черняховска. — admin) заполняли движущиеся в сторону Кёнигсберга военные машины. Бежать с маленькими детьми на руках не представлялось возможным. Солдаты рассказывали, как всё страшно было под Гумбинненом. Стрельба и артиллерийская канонада же становились всё ближе. Мы, наконец, не выдержали и наспех собрали немного одежды и белья, погрузили всё это в коляски и приготовились бежать. Нам повезло, так как солдаты посадили нас на грузовик. Машина двигалась очень медленно, ибо улицы почти полностью были заблокированы военным транспортом и конными повозками.
То, что мы наблюдали по дороге, было неописуемо. Перевёрнутые и разбитые телеги, раненные люди, обстрелянные с воздуха обозы, мёртвые, которых были вынуждены бросить их родственники, дети, плакавшие по своим родителям, и родители, плакавшие по своим детям, старики, тащившие свою поклажу, хотя сами едва могли идти самостоятельно. В нашем грузовике мы хоть как-то были защищены от этих тягот. Но насколько сильно может страдать человек, который видит столько мучений и при этом никак не может помочь? Такое могут оценить лишь те, кто лично испытал нечто подобное.
Вечером мы прибыли в Йесау [ныне поселок Южный, Багратионовского района]. Это был небольшой посёлок с аэродромом, где нам предоставили жильё. Там мы остались до конца января месяца, когда нас наконец достиг фронт. Как-то утром мы получили от бургомистра бумагу, в которой указывалось, что в 21:00 мы должны вылететь с аэродрома, имея при себе не более 20 фунтов ручной клади. После этого мы в очередной раз упаковали свои самые ценные вещи.
Я вернулась в посёлок, чтобы купить свежего молока и немного продуктов, но все магазины оказались закрыты. Всё было заперто и никого нигде не было видно, ни торговцев, ни бургомистра. Офицеры с аэродрома, которые тут раньше жили, также под покровом ночи исчезли со всеми своими семьями. С нами осталось только несколько беженцев.
Несмотря на метель мы собрали наш скудный скарб, подхватили на руки детей и отправились на аэродром, с которого мы должны были вылететь в 9 часов вечера. Совсем невдалеке слышались раскаты сталинских органов [реактивная система залпового огня] и советской артиллерии. Когда же, наконец, мы добрались до аэродрома, то там также всё оказалось заперто. Лишь несколько человек из наземного персонала всё ещё были на месте, но они поспешно отослали нас назад, так как у них был приказ взорвать аэродром. В отчаянии мы вернулись обратно. Метель продолжалась, дети не могли идти и нам пришлось нести их на себе. Тёмные и занесённые снегом дороги невообразимо затрудняли наше продвижение.
Измученные и окончательно продрогшие мы добрались, наконец, до нашего дома. Там стояло одиннадцать немецких танков. Солдаты повсюду искали себе на ночь жильё, включая и наш дом. Однако поспать не вышло. Вскоре им было приказано двигаться дальше, так как русские уже находились от нас всего в двух километрах. Танкисты решили взять нас собой. Мою сестру и маму разместили в танке. Молодая девушка из Мазурского края взяла мою двухлетнюю дочь и села с ней в другой танк.
Мою детскую коляску закрепили на «Веспе» [«Оса» — лёгкая самоходно-артиллерийская установка], с которой было снято орудие и теперь она представляла собой транспортёр с прицепом. Меня вместе с коляской обернули в одеяла и брезент, а багаж распределили вдоль борта.
До Кёнигсберга мы добрались затемно. Летящий с танковых гусениц снег настолько засыпал меня и коляску, что мне пришлось буквально выкапывать себя из под него. Я была очень рада, что с нами была коляска и моему самому младшему ребёнку было где спать. Четыре ночи мы находились в пути, а днём искали себе пристанище в брошенных домах.
Как-то утром мы проморгали тот танк, в котором ехала молодая девушка вместе с моей дочерью. Я была вне себя от страха и беспокойства. Эмми, как звали ту девушку, хорошо заботилась о моей маленькой дочке, но что теперь делать?! Мысль о том, что я осталась без ребёнка, практически лишила меня рассудка. Все танки из нашей группы ехали на большом расстоянии друг от друга, и поэтому никто не знал куда делся пропавший. Накануне нам пришлось бросить один из неисправных автомобилей. На рассвете двое солдат вернулись, чтобы попытаться его починить. Нежданно-негаданно они вернулись с известием, что русские уже захватили посёлок.
После этого два солдата отправились на поиски пропавшего танка с моим ребёнком. Я едва не выплакала все глаза, покуда тянулись часы ожидания. Примерно через четыре часа пропавший танк подъехал к месту общего сбора. Оказалось, что у него просто кончилось топливо, и прошло немало времени, прежде чем пришла помощь. Я никогда не забуду эти часы страха. С того самого дня я не расставалась со своими детьми. Вынув из коляски одежду, я уложила в неё обоих детей.
Каждый населённый пункт, который мы оставляли вечером, к утру уже находился в руках русских. Так мы постепенно добрались до Кёнигсберга, портового бассейна, пожарной станции «Юг». Расположившись в бараке на Кайбанхофе [ныне ул. Крановая] мы занялись приготовлением пищи для наших танкистов.
Кёнигсберг, между тем, был теперь блокирован советскими войсками. На свои продуктовые карточки мы практически ничего не могли купить. С другой стороны продовольственные склады на Кайбанхофе ломились от продовольствия, но продолжали оставаться закрытыми. Без лишних слов наши танкисты вскарабкались внутрь через вентиляционную решётку и на свой страх и риск раздавали продукты гражданскому населению.
Каждый вечер, примерно в 19 часов, прилетал советский самолёт (солдаты называли его Швейной машинкой [У-2]) и то там, то тут, сбрасывал бомбу. Привыкнув к его пунктуальности, мы успокоились. Лишь однажды бомба упала от нас в непосредственной близости, и то нам же на пользу, так как она угодила в продовольственный склад, тем самым избавив наших солдат от необходимости лазать в него через вентиляцию. Теперь банки со сгущённым молоком и прочими консервами, которые мы долгое время не видели, разлетелись по окрестностям.
В соответствии с циркуляром NSV [национал-социалистическая благотворительность] все женщины и дети должны были доставляться на судах из Кёнигсберга в Пиллау, а оттуда на запад. С этой целью были пригнаны большие баржи. Женщин и детей оборачивали в одеяла и оставляли ждать на борту этих барж наступления темноты, прежде чем те отправились в сторону Пиллау. Во время сильного снегопада такое ожидание под открытым небом превращалось для людей в настоящую пытку. Наши танкисты получали из Пиллау новости и инструкции, а потому хорошо знали о том, какой там творится хаос. Поток беженцев был настолько велик, что людям приходилось подолгу ждать своей очереди. Среди них резко возросло количество смертей, а также больных и голодных.
Эти баржи должны были вывезти в том числе и нас. Мы отказались, хотя и знали, что местные женщины из NSV были довольно радикально настроены и не брезговали насилием. Однако наши танкисты знали что делать. Они посадили нас в машину связи, опечатали её и перевезли в район Нассер Гартен (Nasser Garten — Мокрый/Сырой сад, — сейчас это район ул. Нансена. — admin). Там они спрятали нас в пустой квартире, которая раньше использовалась военными в качестве оружейной, а на дверь повесили табличку «Оружейная — вход запрещён!». Мы понимали, что в Пиллау нам пришлось бы гораздо хуже, чем здесь. Тем более Пиллау ежедневно подвергался тяжёлым бомбардировкам.
Потянулись дни ожидания. Каждый вечер мы слышали, как русские через громкоговорители кричали: «Женщины и дети, покиньте город, переходите к нам, Кёнигсберг лежит в руинах!». Потрясающие перспективы!
И вот настал тот самый день. Русская артиллерия безжалостно обрушила свой огонь на город, а советские солдаты проникли в район Нассер Гартена. Под непрерывным обстрелом мы вместе с коляской, но без багажа, ринулись в центр города. Когда стало совсем страшно, я накрыла собой своих детей. Вокруг летали осколки, мусор и битый кирпич. Стоял жуткий вой и грохот.
В центре города нас остановили сотрудницы NSV и отправили в необитаемое здание, где уже находились две женщины и мальчик, беженцы из Мазурской области. Вскоре я поняла, что в этом полуразрушенном доме мы никак не защищены от бомб и гранат. Поблизости была видна большая школа. Мы с Эмми захотели проверить, можно ли туда перебраться. Когда мы находились уже практически на пороге школы, взвыла сирена воздушной тревоги, на которую я не обратила никакого внимания, поскольку сирены завывали по любому поводу. Но тут внезапно в аду разверзся ад. Посыпались бесчисленные бомбы. Я встала как вкопанная, не в силах соображать. Взрывной волной меня отбросило к двери, не причинив, однако, большого вреда. Солдаты втащили меня внутрь. Всё произошло настолько быстро, что я едва это осознала. Всё, о чём я могла думать, были мои дети, и я хотела вернуться к ним. Однако мужские руки держали меня крепко. Солдаты кричали и ругались. Человеческие голоса терялись на фоне вселенского шума и рёва. Мужчины облокотились на тяжёлую железную дверь, чтобы та оставалась открытой. Бомбардировка города длилась целый час.
Мне этот час показался вечностью. Беспокойство и страх за детей ослабили мои нервы и они, наконец, сдали. Медик сделал мне укол и я впала в забытьё. Когда же я пришла в себя, кошмар уже закончился. В школу угодило аж три бомбы. Я выбежала наружу, но не помнила откуда пришла. Никаких примет уже не было, повсюду только груды обломков. Некоторые солдаты, видевшие, как я пришла в школу, отправились вместе со мной и помогли мне найти нужный дом. Дверная рама всё ещё была на месте, но сразу за ней виднелись только кучи кирпичей. Половина дома полностью рухнула, а с обратной стороны отсутствовала передняя стена. И тут я увидела свою детскую коляску. На её руле покоилась тяжёлая балка с частью потолка. Я стала громко выкрикивать имена и в отчаянии искать вход в подвал, который был совершенно засыпан обломками.
Затем я нашла узкое подвальное окошко, в которое были вмонтированы два железных прута. За грязным стеклом кто-то махал рукой. Это была моя мама. Она была жива и подвела к окну одного из детей. От захлестнувших меня чувств я зарыдала. Но как мне вытащить их из-под обломков? И снова мне помогли солдаты, выбившие железные прутья.
При этом я распереживалась ещё больше, поскольку боялась, что кладка не выдержит и рухнет. Но всё прошло хорошо. Сначала мама передала мне детей, а потом с большим трудом протиснулась через окошко сама. За ней последовала сестра. Другие две женщины и мальчик оказались похоронены под обломками на другой стороне дома. Мама сказала, что намочила полотенце кофе из бутылки и приложила его к лицам детей, а иначе они задохнулись бы в невообразимой пыли.
После этого мы перебрались по руинам в школьный подвал. Один из солдат сумел вытащить мою коляску и часть нашего багажа. В подвале был оборудован лазарет, в котором уже находилось множество раненых солдат и гражданских, к которым добавлялись всё новые пострадавшие от последнего налёта. За ранеными ухаживал только один фельдшер. Казалось всё шло наперекосяк. Ответственного врача вызвали в главный лазарет и он так и не вернулся. Было понятно, что нужна срочная помощь. Моё сердце было преисполнено благодарности за то, что мои родные снова были рядом, и поэтому я стремилась облегчить чужие страдания. Санитар позаботился о том, чтобы мои мама и дети нашли себе безопасное место в подвале, а я смогла ему помочь.
Делались срочные перевязки, удалялись осколки и шрапнель, а ещё больше только предстояло сделать. В какой-то момент в подвал вошёл солдат с широко открытыми глазами. Его лицо было испачкано кровью и грязью, а униформа вся в кровавых дырах. Он не ответил на наши вопросы. Мы уложили его на кушетку и сняли одежду. Его рубашка была полностью пропитана кровью. То, что этот человек всё ещё был жив, казалось чудом. Его тело напоминало сито. Когда я попыталась промокнуть его губы, то заметила, что его рот также представлял собой одну сплошную рану. С трудом он пробормотал — «пить». Санитар протянул мне стакан воды и шёпотом сказал: «Всякая помощь для него уже опоздала. Пусть пьёт спокойно». Я положила ему под голову руку и поила его маленькими порциями, которые он жадно заглатывал. Он посмотрел на меня остекленевшими глазами и попытался улыбнуться. Внезапно его тело дёрнулось. Я ещё не поняла, что это означало смерть. Я продолжала держать его голову в своей руке, пока не вернулся санитар и не сказал: «Он отмучился. С таким ранением в живот он вряд ли бы выкарабкался». Только теперь я поняла, что произошло. Это глубоко потрясло меня, но и придало сил без устали продолжать свою работу. Никогда более я не видела столько страданий и не слышала столько криков, как в том самом подвале.
Время от времени, когда на улице немного стихала стрельба, я выглядывала из двери, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом. Ночное небо мерцало жутким пурпурным светом. Куда ни глянь, всюду стояло сплошное зарево от пожаров. В воздухе клубились чёрные густые облака. Это было кошмарное зрелище. Впереди маячили полные страха и неопределённости дни.
Затем пришли русские. Сначала это были два офицера. Они приказали сложить снаружи всё оружие и боеприпасы. В четыре часа утра забрали всех немецких солдат и других мужчин. В подвале находилось и несколько пожилых супружеских пар, которых силой разлучили.
Наши же страдания начались на рассвете. Нам, женщинам, пришлось многое вытерпеть. Раз за разом приходили русские и на ломаном немецком языке спрашивали, есть ли у кого из нас часы. Мы раздали все имевшиеся при нас драгоценности, после чего нас выгнали из подвала. Из последних сил нам приходилось нести наших детей по бесчисленным грудам обломков, а я при этом ещё и тащила за собой коляску. Там, где было слишком тяжело перебираться, мы сначала переносили детей, а затем возвращались за коляской.
Только теперь нашему взору предстал весь масштаб разрушений. Вскоре наши ботинки напоминали своим видом сосновые шишки. После бесконечных карабканий по завалам мы, наконец, добрались до дороги. Над уцелевшими домами дымились крыши. Улицу заволок густой дым и наши глаза слезились. Какие-то изверги затаскивали нас в дома и насиловали. Не помогали ни мольбы, ни крики. Мои последние вещи были украдены из коляски. Даже подушки и одеяло пропали. Не осталось ничего, чтобы согреть моих детей, и поэтому я укрыла их своим пальто.
Когда мы подошли к городской окраине, то все немцы там были согнаны в одну сторону. Вскоре мы представляли собой одну большую армию, разграбленную и осквернённую. В четыре шеренги, под конным конвоем, нас повели из Кёнигсберга. На протяжении всего дня нам совершенно нечего было есть. Дети настолько ослабли, что даже не могли плакать. Сидя в коляске и склонив свои головы, они пребывали в забытьи. Промокшие пелёнки и трусики без всякой стирки сушились прямо на руле. Из колонны никого не выпускали. Если кто-то пытался это сделать, то тут же возникал всадник с кнутом и загонял его обратно. Чтобы чем-то утолять жажду, я подобрала на обочине пустую консервную банку. В углублениях, оставленных конскими копытами, скапливалась талая вода. Проходя мимо, я собирала эту воду банкой и давала её детям. Замечу, что ни банка, ни тем более вода, не были хоть сколько-нибудь чистыми. Но нас оберегал добрый ангел-хранитель и никто не заболел от этого грязного бульона.
Мимо нас проследовала группа военнопленных. Многие шли босиком, а у кого-то ноги были просто обмотаны в тряпки, так как у них забрали обувь. Они выглядели столь же жалко, сколь и мы. Один из них бросил нам в коляску чёрствый кусок хлеба. Ещё неделю назад я бы побрезговала им, но теперь была искренне благодарна за такой подарок. Я аккуратно разжевала его и положила детям в рот. Другой солдатик кинул мне репу. Благодаря этому на ближайшие несколько часов у моих детей было хоть что-то съестное. По прибытии в Памлеттен нас на ночь согнали в большой сарай, в котором не было никакого освещения. Поскольку ничего не было видно, мы цеплялись друг за друга подобно репейнику, лишь бы не потеряться в толпе. Тьма стояла кромешная. Вскоре пронёсся слух, что нас хотят взорвать прямо вместе с сараем. Но покуда мы видели вспышки русских фонариков и слышали их крики, нам казалось, что пока бояться нечего. К тому же мы впали в глубокое безразличие, и нам теперь было уже всё равно. Через редкие окна можно было наблюдать как бомбят Пиллау. Я держала своих детей на коленях возле коляски, чтобы они в темноте хоть как-то чувствовали моё присутствие.
Та ночь была жутко долгой. Время от времени слышались крики женщин, к которым приставали русские солдаты. Как бы это ни было гнусно, но остальным это придавало уверенности, что пока они тут, нас не взорвут.
На рассвете нас выгнали наружу. Как и накануне нас снова построили в четыре шеренги, но на этот раз погнали обратно в Кёнигсберг. Зачем нас гоняли туда-сюда, объяснить никто не мог. На окраине города нас отвели на огороженный колючей проволокой луг. Там мы нашли мою бабушку, которая была совершенно истощена и близка к смерти, а также двух маминых сестёр. То было весьма грустное воссоединение.
Вскоре пришли русские и согнали матерей и детей, а также стариков, в один угол. Одиноких женщин оттеснили в другой угол, а мужчин в третий. Внезапно один из русских распахнул ворота и прокричал: “Женщины с детьми и старики по домам!”. Это была ужасная ситуация, так как у моих тёток детей не было. Мама душераздирающе плакала, не желая расставаться с ними. Эмми, которая всё это время не расставалась с нами, держала на руках одного из моих детей и могла бы сбежать из этого лагеря, но отдала ребёнка моей тётке, чтобы та смогла уйти. Это было очень благородно с её стороны, но от этого мне стало нестерпимо больно. Мы пережили вместе столько трагических дней и для моей маленькой дочери она была словно вторая мама. Старшая тётя и бабушка уже покинули огороженную территорию, после чего мы с мамой и вторым ребёнком последовали за ними. Бабушка уже практически не могла ходить. Мы посадили её в коляску, а детей поочерёдно несли на руках. В качестве спинки мы приспособили две доски, вставленные в коляску вертикально, а ноги бабушки при этом просто болтались спереди.
Отыскав дорогу в Инстербург, мы наткнулись на укрытие зенитной установки. Там оказалось множество боеприпасов и убитых немецких солдат. Под одним из мертвецов обнаружилось шерстяное одеяло. Пересилив себя, я вытащила его из-под трупа, отряхнула и взяла с собой.
Прошло немало времени, прежде чем мы, наконец, немного помылись и ополоснули детские подгузники и трусики в какой-то канаве. О нормальной стирке не могло быть и речи. По дороге нашлась ещё одна рабочая коляска, в которую пересадили бабушку, а дети снова вернулись в свою. Вскоре к нам присоединились две женщины, фрау Брюдерляйн и фрау Шписс. Когда наступил вечер, мы все ещё не нашли себе укрытия на ночь, потому как некоторые из домов, мимо которых мы проходили, были заняты русскими. Таким образом, нам пришлось ночевать прямо под открытым небом на укрытом от дороги склоне. Хотя днём мы хоть немного согревались под солнцем, ночью стояла невыносимая стужа. Чтобы хоть немного согреться мы тесно прижимались друг к другу. Однако уснуть было невозможно. Постоянно приходили русские солдаты, освещали нас фонариками и интересовались, нет ли среди нас немецких мужчин. Другие приходили с дурными намерениями, хватая за руки нас и наших детей. Мы кричали от страха, а они ругались и некоторые насиловали нас прямо на месте.
Один из встретившихся в ту ночь русских говорил по-немецки и дал доброжелательный совет, что если мы захотим отдохнуть в дороге, то лучше это сделать рядом с расположением его роты, которую можно найти по приметным деревянным воротам около Тапиау. Всё ещё шла война, и многие солдаты плохо относились к нам. Холод пробирал до самых костей. Этот человек принёс нам молочный бидон с горячим чаем, немного хлеба и бекона. Чай помог нам согреться. Я держала одного из своих детей на коленях под пальто. При этом мои руки буквально посинели от холода и почти окоченели. Увидев это, русский отдал мне свои перчатки. Впрочем, на следующий день другой русский отнял их у меня.
Едва рассвело, мы продолжили наш путь. По дороге мы подбирали всё, что могло нам пригодиться. Обрывки одежды и даже отдельные лоскуты ткани мы складывали к бабушке в коляску. Благодаря этому бабушка могла сесть повыше и чувствовать себя комфортнее. Также мы подобрали несколько предметов посуды, которые могли нам понадобиться.
Подойдя к Тапиау, мы нашли там упоминавшиеся деревянные ворота. Находившиеся там русские смотрели на нас с подозрением. И это не удивительно, ибо мы были грязными, оборванными и сонными. Увидев большое количество солдат, я растеряла всю смелость идти дальше. Однако моя тётка Иоганна подбодрила меня и пошла вместе со мной. Со смешанными чувствами я поинтересовалась, можем ли мы остаться здесь на ночь, так как следуем домой в Инстербург. В мгновение ока нас окружили солдаты, которые что-то нам говорили наперебой. Общение было невозможно. Я показала на детей и бабушку, а затем склонила голову на свои сложенные руки, демонстрируя знак “сна”. В ответ раздался дружный возглас понимания.
Один из солдат взял меня за руку и потянул за собой. С колотящимся сердцем я, в свою очередь, схватила за руку тётю. Солдат привёл нас к зданию, в котором был кто-то, кто говорил по-немецки. Должно быть это был их начальник. Помещение было обставлено как кабинет. Я повторила ему свою просьбу, а он в ответ поинтересовался – откуда и куда мы следуем. Всё это время у двери стоял солдат с винтовкой. Затем говоривший по-немецки военный ушёл и вернулся спустя продолжительное время. Проводив нас к помещению, в котором жило два пожилых солдата, он сказал, что ночевать мы здесь будем одни. Один из солдат принёс соломы. Мы были тронуты столь неожиданной вежливостью. С лёгким сердцем и радостью я позвала ожидавшую на улице родню. Выделенная нам комната являлась кухней с изразцовой печью. Вскоре нам принесли ещё соломы и дров. Оба усатых русских солдата оказались весьма добродушными людьми. При помощи жестов они пригласили нас в свою тёплую комнату. Это было плохо обставленное помещение. Во всех четырёх углах стояли кровати, застеленные только матрасами. В середине стоял самодельный стол, а по обеим его сторонам находились скамьи из свежеструганных досок. В печи тлело полено, и в целом маленькая комната показалась уютной и тёплой. Немного отдохнув и согревшись, мы разожгли на кухне огонь и приготовили кровати на ночь. Дети быстро сдружились с русскими. Солдаты посадили их себе на колени и кормили. Один из них объяснил нам, что у него в России осталось шестеро собственных детей и по его небритой щеке в этот момент катились слёзы.
Мы воспользовались представившейся нам возможностью искупать детей и тщательно вымыться самим. С этой целью мы наполнили все горшки и вёдра, которые нам предоставили русские, и поставили их на плиту. Также солдаты принесли нам большой бак и поделились куском мыла. Чтобы никто не застал нас во время мытья врасплох, мы подсунули под ручку двери палку. То было совершенно неописуемое чувство – наконец-то избавиться от всей грязи, что накопилась за столько недель. И к тому же нас ждала тихая ночь, когда мы могли спать без всякого страха. Вместе с детьми нас было одиннадцать человек, а кухня была настолько крохотной, что мы едва могли там улечься. Коляску русские поставили у себя в комнате. На ужин они принесли нам белый хлеб с маслом, сладкий чай, сухофрукты и пшённую кашу, и мы почувствовали себя в сказочной стране молока и мёда. Нужно ли теперь говорить о том, что спали мы как в раю?
На следующее утро, когда я забирала свою коляску из комнаты русских, там оказалось два молодых солдата, которые чистили свои винтовки. Вчерашних пожилых русских там уже не было. В коляске лежал какой-то большой свёрток. Поскольку я посчитала, что он оказался там по ошибке, то вынула его и положила на стол. Однако один из солдат положил мне его обратно в коляску и, как мне показалось, немного мрачно ухмыльнулся. Мне это показалось странным. В голову пришли мысли, а не взрывчатка ли это? Может он хочет нам навредить? С дрожащими коленями я толкнула коляску к выходу. Никто из нас не считал, что в пакете лежит что-то хорошее. Солдат продолжал наблюдать за нами с ухмылкой, а затем подошёл к коляске и спросил: “Почему ты боишься?”. Надорвав угол пакета, он показал его нам: “Это еда для твоих детей! Никакая не бомба! Мы не фашисты! Только фашисты убивают детей!” Мне стало стыдно из-за своих подозрений. Как он мог прочитать мои мысли? Две буханки хлеба, немецкий маргарин и искусственный мёд, бекон, манная крупа, яичный порошок, а также нож и ложка – таково было содержимое пакета, который для нас приготовили дружелюбные старые русские. К сожалению, мы не смогли отблагодарить их в ответ.
И вот мы снова оказались на просёлочной дороге. Нашему взору предстала ужасающая картина. По обеим сторонам дороги лежали измученные и голодные женщины и старики. Большинство из них уже были мертвы. Живые сидели на корточках рядом с умершими, и как казалось сами ожидали собственной смерти. Никто о них не заботился. Мы сами не могли им помочь, поскольку наш жребий был немногим лучше. Нет слов, чтобы описать те чувства, что разрывали меня изнутри, когда я посмотрела в умоляющие глаза седовласой матери, обессиленно ожидающей смерти на обочине дороги. В пути нам повстречались сотни стариков, испустивших свой последний вздох в придорожных канавах.
Идти по главной дороге в Инстербург нам запретили. Всё ещё шла война и по этой дороге непрерывно ездили русские машины. На каждом её перекрёстке стояли постовые, которые прогоняли нас с дороги, когда мы были вынуждены пересекать её справа налево, а затем наоборот. Таким вот зигзагом мы шли в Инстербург. Часто мы проводили в пути целый день, но приближались к нашей цели лишь на несколько километров. К нам постоянно приставали солдаты. Повсюду царил страх и ужас.
Возле Велау нас загнали в лес. Некий русский еврей, выдававший себя за командира, орал на нас и грозил пристрелить, после чего нас заперли в пустом сарае. Вечером пришли косоглазые солдаты и изнасиловали нас. Мы приготовились к худшему. Когда эта орда ушла, то оставила дверь открытой. Однако у нас недоставало смелости выйти на улицу в темноте. Мы все зажались в углу, а я крепко обняла детей. Постоянный страх лишал нас рассудка. Каждый шорох снаружи заставлял нас вздрагивать. Без детей и бабушки мы может и осмелились бы бежать, но в нашем положении это было невозможно. Поэтому мы остались вместе и ждали что нас вот-вот убьют. Проходил час за часом. Всё оставалось спокойным, и лишь время от времени один из детей начинал плакать. Только когда рассвело, стало понятно, что мы там находимся одни. Русских нигде не было видно. Мы собрали свои вещи и как можно скорее покинули это кошмарное место.
* Квадратными скобками [***] помечены примечания переводчика
Источник: Insterburger brief № 9/10, 11/12 1974; 1/2, 3/4, 5/6, 7/8, 9/10, 11/12 1975; 1/2, 3/4 1976.
